— Матушка? — спросил Борис.

— Да. Твоя мать... Не ладно...

— Я именно хотел спросить вас, — что она? Можно сейчас к ней или обождать.

— Обожди малость. Там доктор и фельдшер кровь пустили ей. Бог милостив.

— Да что с ней приключилось?

— От перепугу, что ты в Сибирь уйдёшь за то, что на тётке своей женился... Что делать! Я виноват опять, А можно ли было её в секрет взять, да ей поверить такое дело? Сам посуди... Она бы меня выдала ни за грош. Ну, да Бог милостив. Встанет...

Все радужные мечты всех обитателей дома сбылись. Чрез неделю после побега Анюты из отцова дома и тайного венчания молодые делали официально визиты знакомым т. е. всей Москве, в парадной голубой карете с белыми как молоко конями — шестериком, цугом. Они приглашали всех на пир горой, на который князь Артамон Алексеевич ассигновал десять тысяч. Даже на дворе князя расставлялись лавки и столы, так как предполагалось целый день угощать, кормить и поить прохожих, пока всё не будет съедено и выпито.

Москва, собираясь на пир, всё-таки почти поголовно раздирала на части "загадчика" князя и его "Крымку" за их финт. Князь слишком был счастлив и лицо его слишком сияло, а старые глаза слишком горели — чтобы кто-нибудь мог поверить теперь его комедии. Все поняли и догадались.

Люди рассудительные и добрые говорили:

— Что ж. И прав, и чист. Стал бы просить разрешения, наверно бы отказали наотрез. А тут дело сделано молодёжью. Он в стороне! Да и дни торжественные — простить и надо! И простили. И правы они! В дураках то мы — что сенатора на обеде поздравляли.

Полученное прощение было вдобавок не простое, а царское. Сама царица рассудила дело. Она сказала, что вообще впредь браки в этой степени родства надо разрешить совсем, так как католики и протестанты — те же христиане — а допускают браки даже между двоюродными братьями и сёстрами. И впредь указано только для приличия — обращаться за разрешением местного преосвященного, которое он и должен давать, не запрашивая о том Синод.

Молодые были на седьмом небе!

Князь же заявил, что если дети на седьмом, то он на восьмом небе, потому что всё у него вышло по писаному. Разумеется, и судьба помогла. Не скончайся императрица Елизавета, то сильный её вниманием московский преосвященный никогда бы не допустил признания брака, а добился бы его расторжения. Впрочем, тогда князь и пробовать бы не стал.

Настасья Григорьевна, у которой сделался лёгкий удар при известии — оправилась довольно быстро, благодаря кровопусканиям в изобилии, а главное благодаря известию, которое заставило её даже расплакаться.

— Сама царица разрешила брак!..

До той поры Борщёва не могла привыкнуть к мысли, что её сын преступил законы "божеские и человеческие", как говорили и повторяли в Москве праздные и злые болтуны. Всё однако замолчало и притихло, когда императрица сама решила вопрос.

Говорили даже, что на предстоящем бале в дворянском редуте или собрании, государыня заранее уже приказала себе показать смелых молодых "загадчика" князя Лубянского.

Но изредка Настасья Григорьевна охала всё-таки, в особенности когда раздумывала о браке сына на родственнице.

— Как же это, родимые, вдруг сказала она однажды. Ведь коли Бог им сына даст, ведь он отцу и сын будет и двоюродный братец. А Анюте и сыном будет приходиться и внучком.

— Что из того! — шутил князь. — У меня на то Анюта и молодец. Как Бог ей сынка даст, то она, не в пример прочим, зараз станет матерью и бабушкой.

— Так уж вы, дяденька, теперь, Борюшке-то не дедушка, а тесть? — снова говорила Борщёва. — И я-то чрез этот брак, не то Анюте двоюродная сестра, не то свекровь. Ведь я ей свекровь!!

— Ах, голубушка моя! отзывался князь. Лишь бы они были счастливы, а ты будь им. что хочешь? Не нравится свекровь, будь морковь! Только мачехой не будь и не крапочися. Да не пили ты нас своими переборами.

Агаша тоже была счастлива, так как князь обещался быть её сватом и объявил ей по секрету, за кого её просватает тотчас же. Вдобавок он обещал дать своей внучке в приданое одну вотчину, которая делала её сразу богатой невестой.

— Только об этой вотчине никому — ни гугу! А то ничего не сделаю. А матери своей ни слова ни об чём.

Наконец и Солёнушка была счастлива и уже мечтала о своём возвращении на родину. Кучер Прохор-Ахмет, хотя и получил отпускную от князя, но собирался не в Крым,а за Борисом Ильичом в Питер.

Но этот вопрос — служба Бориса в гвардии и жизнь в Петербурге, т. е. разлука князя с дочерью — был вопросом, о котором пока никто не заикался.

Когда же знакомые спрашивали князя прямо: останется ли он один одинёхонек в Москве, или преодолеет своё отвращение к Петербургу и переедет туда за детьми, то князь махал рукой и говорил угрюмо, даже иногда сердитой раздражительно:

— Увидим. Не знаю.

Борис отвечал то же.

— Не знаю. Как дедушка пожелает.

— Вот и не дедушка, поправляла его Борщёва и всегда прибавляла охая и как бы с укоризной сыну:

— Всех-то ты нас перепутал. И не разберёшься теперь, кто кому что... Я не я, ты не ты, мы не вы... И жена — тётка, и сын родной будет ей внуком. А мне и внук и племянник.

— А царица как порешила? Забыли, маменька, про царицу!? — лукаво говорила Анюта, которая теперь всегда звала Настасью Григорьевну матерью. Ей приятно было говорить, это слово, которого она не знала по воле судьбы с рождения. — Для Царицы — ничего, не путаница. А для вас путаница. Какие вы мудрёные. Выше царицы себя ставите?

— Ну, молчу, молчу! — извинялась Настасья Григорьевна.

Наконец был ещё в Москве счастливый человек. Заправило самокрутки и главный деятель — Хрущёв. Князь полюбил его теперь почти не менее Бориса и намекал уже часто, что хотел бы быть ему не чужим, а дедом.

— Хоть бы не родным, а всё ж таки дедом желал бы вам быть! Да нельзя! Ничего не поделаешь! Невозможно! — И князь хитро ухмылялся. А Хрущёв понимал намёк и знал как поступить, чтоб назвать князя дедом.

Но он выжидал и ни разу не обмолвился, к удивлению князя, видевшего, что он влюблён в Агашу со всем, пылом юноши.

"Неужели приданницу разыскивает? — думал Артамон Алексеевич. — Эх, кабы знал глупый, что она у меня богатая будет. А сказать ему про это — не охота. Что ж его покупать. Взял бы бедную — я бы его больше полюбил».

А Хрущёв молчал по совершенно иным причинам. Его родной брат Пётр, вместе с Гурьевыми, не выходил у него из ума. Хрущёв опасался, что над болтунами всякий день стрясётся беда... Доберутся до них на Плющихе и до их вранья и пойдут они на допрос. Тогда, конечно, и он сам, родной брат этого болтуна, не минует допроса в качестве очевидца и свидетеля их сборищ и их всех глупостей на словах и на деле.

"Хорош же я буду жених тогда, как начнут меня таскать в свидетели, да опрашивать, — думал Хрущёв. — Только Агаша будет разливаться по мне, считая и меня причастным к этой глупости. Ведь преступник и свидетель для неё и для Настасьи Григорьевны — одно и то же! Лучше обождать! Как уйдёт отсюда гвардия, а брат с Гурьевыми уберутся в Питер, так я и объявлюсь".

И Хрущёв, бывая всякий день у князя в доме, всё более ему нравился своею рассудительностью и смелостью и даже шутками и остротами — и при намёках князя на брак с Агашей всё более избегал высказываться.

Князь всячески пытал молодого человека, но ничего не мог понять.

"Жениться, — раздумывал князь, — не прочь, говорит. Богатой не только не ищет, но прямо сказывает, что не хочет, чтобы жена была богаче его. Зазнобушки нигде у него другой нет! На Агашу все глаза свои просмотрел! А станешь ему говорить стороной — увёртывается и отлынивает... Что за притча?! Ума не приложу".

А Хрущёв, понимавший и видевший это недоумение князя, думал про себя:

"Да. Знал бы ты, какой у меня братец тут в Москве есть и чудит на Плющихе. Кабы ты знал, так не удивился бы. Вот не ныне, завтра могут их накрыть, а меня в свидетели затаскают. Пообедать порядком да выспаться не дадут. Ведь родной брат. Я не мог не знать про него — всего его празднословия да всех фокусов. Дай срок — уйдут в Питер, дня не пропущу. Сам с тобой заговорю об Агаше".