Этого сходства было достаточно, конечно, чтобы княжна стала сразу обожать Агашу.

Между ними было менее трёх лет разницы в годах, но в действительности между княжной, не выезжавшей из Москвы в деревню, и Агашей, никогда не выезжавшей из деревни даже в Каширу — была громадная разница.

Княжна испытала уже целую нравственную бурю и ей казалось, что у неё сердце как-то надорвано, как-то постарушечьи бесстрастно стало ко всему на свете. Ни горя, ни радостей нет во всём, что не он и что не любовь её!

Агаша ещё дорогой в Москву горько плакала, что горничная Матрёшка, разиня и медведь, разбила целую большую банку варенья из китайских яблочков, которые Агаша, как редкость, везла своей тётушке-княжне. Княжна встречала друга — сестру любимого человека, и нашла в ней ребёнка.

Агаша всю дорогу расспрашивала мать про тётушку: сердитая ли она и ворчунья, и никак не могла "мыслями распутаться" в том обстоятельстве, что тётушка её — сама молоденькая девушка-невеста и только малость старше её. Всё-таки тётушка, — стало быть, сердитая!

Княжна была умственно и душевно — старше даже её матери, самой Настасьи Григорьевны, проведшей жизнь в будничной, мирной обстановке деревни и испытавшей только одно горе — утрату мужа. Однако она почувствовала и пережила это горе как-то странно... тоже буднично.

Разумеется, беседы княжны Анюты с Агашей все, с первой минуты встречи, стали сводиться к одному предмету — к сержанту. Но Агаша только слушала, а сказать ничего не могла, потому что ничего не знала. Она конечно, помнит брата, но несколько смутно, она представляла его себе теперь с саблей и с ружьём — и смущалась. К нему у неё было такое же странное чувство, как к тем солдатам, которых она по дороге видела у застав городов, что проехала по пути в Москву.

— Ведь братец — солдат? вопросительно восклицала Агаша, думая о Борисе. Ей, действительно, этот брат становился несколько страшен, и она его боялась.

Княжна сразу увидела и поняла, с кем имеет дело в лице Агаши. И эта девушка, почти однолеток с ней, по разуму действительно годилась ей в племянницы, пожалуй даже в дочери.

Тем не менее Агаша звала тётушку просто Анютой. В тот же вечер, когда княжна завела речь с Агашей об её брате, она много смеялась.

— Послали к Борису, — сказала княжна, — дать знать ему о вашем приезде? Вот рад-то будет он вам! Сколько ведь лет не видались вы.

— Да, много лет... И я его боюсь... — отозвалась Агаша. — Так боюсь, что как скажут, что он приехал, я сюда убегу. Ты меня с ним, сестрица, хоть на первых-то порах не оставляй одну... Ради Господа не оставляй!

И даже до слёз, искренно смеялась княжна.

Однако вечером посланный от князя к Борщёву вернулся с ответом, что сержанта не видал, так как он, по словам офицеров, уехал с утра в село Петровское, где стоит царица, и до вечера ещё не возвращался.

— К царице! — ахнула и задохнулась мать.

У Агаши даже ноги подкосились. Так и представилось ей, как в одной сказке, что сидит царица на зелёном острову, на яхонтовом троне, а кругом около неё стражи, в ногах змей-дракон лежит о шести головах, а перед ней стоит брат Борис с ружьём и молит: не губить, а миловать.

— К царице не к царице, а в село, где она остановилась! — успокоил князь племянницу и внучку. — У царицы он быть не может. Ещё не дослужился до этого. А поехал, видно, по делам службы, к кому-либо из придворных чинов. Ну, завтра свидитесь. Чуть свет, небось, приедет. Всякий день будете видать. И князь хотел прибавить: "переехать бы ему тоже к нам в дом!" но запнулся и ничего не сказал. После происшедшего за год, пред тем, это было и зазорно для знакомых, и пожалуй даже опасно.

"Обойдётся и так!" — подумал князь и добродушно-хитрая улыбка скользнула по его лицу. Княжна, будто угадавшая тайную мысль отца, заметившая его улыбку, насупилась и, тоскливо опустив голову, долго молчала, перебирая невесёлые мысли.

Княжне многое казалось теперь загадочным и странным, даже вполне необъяснимым в поведении отца, которого каждую мысль привыкла она узнавать и угадывать. И почему-то Анюте становилось подчас страшно.

Князь ни слова не сказал дочери о приезде Борщёвых, а сам ждал гостей в доме, и Анюта догадалась. Сохранить тайну о письме своём к племяннице князю не удалось. Агаша тотчас по приезде сказала, что если бы не посланец дедушки, то мать никогда бы не выехала.

"Зачем этот вызов? — думала княжна теперь. — К худу или к добру? Конечно, к добру. Но зачем тайна?" и вдруг в этот же вечер, когда усталые с дороги гости пошли спать, князь остановил дочь у себя в кабинете… — Ты не дивися, дочушка, что я писал Настасье приехать и ждал её, а тебе не сказал. Я думал, она не соберётся, так что же попусту тебя смущать. А мне до неё дело есть. Мы с достатком, а Борщёвы, почитай, захудалые дворяне... Бориса произведут в офицеры — ему стыдно будет в Питере хуже других быть. Я хочу ему с матерью Воронежскую пустошь нашу передать в здешнем верхнем суде. Она доходная...

И князь прибавил решительно и глухо:

— Захочет в Питере жениться... тогда за него всякая пойдёт.

И сердце замерло в Анюте...

— Надо скорее его женить! Чтобы покончить всё! Поэтому, надо скорее сделать его богатым!.. А то трудно в Питере жениться, будучи бедным.

Княжна изменилась в лице, но отец сделал вид, что ничего не замечает и, поцеловав её, пошёл спать.

"Пускай! — подумала Анюта. — Он всё-таки не женится ни на ком, будем ждать и ждать! Чего? Смерти отца!"

И эта мысль, что только смерть отца сделает её счастье возможным — была полна горечи и скорби. Но что же делать? Другого исхода — нет!

Наутро явился сержант, поражённый известием о приезде матери и смущённый так же, как и Анюта. Это загадка! И не к добру!

Борис с странным чувством радости и любопытства, смешанными вместе, встретился с матерью и с сестрой. Служба в Петербурге принесла отчуждение от близких родных. Сержанту было неловко, совестно; а чего? — он сам не знал.

Вдоволь нацеловавшись, наплакавшись от радости и раз десять перекрестив сына, Настасья Григорьевна посадила его пред собой, а дочь около себя.

— Сиди, Борюшка. Дай мне всего тебя разглядеть. Ты тоже гляди, Агаша, — приказала она.

Агаша обрадовалась, что "братец-солдат» совсем не страшный, да на неё самое похож удивительно.

— Господи! Кабы был жив родитель твой! — снова заплакала Борщёва. — Кабы он видел, какого я ему молодца родила. А то всё бывало хаял тебя... Зайдёт об тебе речь, бывало, вечером, особливо зимой, — и начнёт перебирать. И ростом-то ты будешь мал, и с виду худопарый, и ноги-то журавлиные у тебя, и голос-то фистула... И разумом не скоробогатый!

Борис начал наконец смеяться добродушно, но на душе было как-то грустно. Он, встретив мать и сестру, будто потерял ту мать и ту сестру, о которых часто думал в Петербурге. Это были не те, а другие! И тех он будто любил больше.

— Да, Борюшка, много я, бывало, злюся на покойника. И зачнём мы из-за тебя браниться промеж себя, — говорила Борщёва.

— Да, ведь, это родитель верно в шутку так сказывал! — заметил Борис.

— Вестимо. Да я-то всё-таки злюся так, что нутро пухнет.

И пока Настасья Григовьевна подробно передавала сыну свои беседы и ссоры с покойным отцом — Борис всё глядел на мать и ему становилось всё грустнее. Это неожиданное и отчасти непонятное чувство, коснувшееся вдруг его доброго, прямого и честного сердца, тяготило его. Он чувствовал себя без вины виноватым, он поневоле судил и осуждал родную мать. Ему ясно было, что пред ним сидит деревенская барыня-помещица, глуповатая, по виду из мелких дворянок, к тому же словоохотливая, попросту "болтушка", а в её речи все такие слова попадаются, каких барыни в Петербурге не говорят, — разве от прислуги услышишь. От Анюты таких слов тоже не услышишь. А ведь эта женщина — самое близкое для него существо.