Некоторые из своих соображений и подозрений Хрущёв передавал Борису, но по большей части говорил:

— Это не твоё дело. Я взялся за гуж, ну я один и потяну всё. Или гуж оборву, или надорвусь, или вытяну всё. А бросить, не брошу.

Вместе с ухаживаньями за князем и за его домочадцами, Хрущёв не забыл и всего остального. Вместе с Борщёвым, они объездили уже не мало подмосковных сел, не далее однако десятивёрстного расстояния, и искали осторожно священника, который бы согласился венчать Борщёва. Это было в сущности самое трудное дело. В окрестностях Москвы знали хорошо богача и вельможу князя Лубянского и ни один священник не решился бы венчать его дочь, не только с племянником, но даже просто с каким-либо московским женихом из дворян. Выдать княжну за другую, обманом взять и священника, было невозможно. После недели хлопот, разведок и поездок, молодые люди упали духом. Дело оказывалось мудренее, чем они думали.

— Ничего не поделаешь! — сказал Хрущёв. — Хоть брось!

Они нашли уже четырёх священников, которые легко соглашались венчать тётушку с племянником, при вознаграждении в две и в три тысячи рублей, но когда они узнавали, что дело идёт о княжне Лубянской, то отказывались наотрез.

— Этот вельможа до царицы дойдёт и обе столицы на ноги поставит! был один ответ. С ним не шути! Мало — расстригут, а и в Сибирь угодишь!

Наконец, однажды, когда Хрущёв, окончательно смущённый неудачей, предлагал другу венчаться за пределами Московской губернии — явился на выручку тот же Прохор — Ахмет. Он предложил поехать господам по Калужской дороге в село Лычково. Там был священник девяноста, лет от роду и давно на покое, но временно, по болезни местного священника, справлявший требы.

— Ему всё равно, одна нога в гробу! — решил Ахмет. — Деньги отдаст детям, а сам, как начнут судить — возьмёт да и помрёт.

Хрущёв в тот же день выехал в Лычково, а на утро привёз ответ, что всё улажено. Священник согласился, размыслив точь-в-точь так, как предполагал Ахмет.

— Главное дело теперь, — сказал Хрущёв, — надо мне ещё поразузнать, что могут с вами сделать за это. Засадят, ли вас в монастыри. Да и мне что за это будет. Если и меня припрут — дело плохое. Мне надо оставаться на воле, ради вас же, чтоб вас по очереди выкрасть опять и снарядить к хану или султану.

Борщёв мог за эти слова только расцеловать друга со слезами на глазах.

Ещё два дня рыскал Хрущёв по городу, перебывал у многих духовных лиц, которых не мало приехало на коронацию, побывал даже у одного архиерея из Киева, и в результате своих совещаний со всеми на счёт брака таких родственников как Борис и Анюта добыл сведения всё те же.

— Если родители простят брачущихся, то никто не вступится по всей строгости законов, разве только под церковное покаяние на два года отдадут обоих, у себя же в вотчине, к местному священнику. А если вступятся родные, доведут дело до синода, до царицы, которая, говорят, строгая-престрогая — тогда всё может быть. Разведут и засадят обоих в монастыри.

— Стало и впрямь у крымского хана при дворе кончите свои земные приключения! — сшутил печально Хрущёв, который не мог и в грустные минуты отделаться от привычки к прибауткам.

Оставалось последнее: иметь в распоряженьи лихую тройку и бричку. Экипаж Хрущёв достал тотчас и поставил у себя на дворе, к удивлению старухи Основской, что племянник был всегда степенный, а тут вдруг стал деньги тратить на ненужные предметы.

— Продай назад. Я тебе свою берлину подарю.

— Да, ей, тётушка, сто лет. Она развалится на первой версте. Мне надо лёгкую бричку, чтобы сказать можно было.

— Куда? Зачем скакать?

— Всюду, куда вздумается.

— Поскачешь, шею сломишь.

— В вашей-то берлине непременно, и даже в двух местах сломищь, отшучивался Хрущёв.

Тройку лошадей разыскал Ахмет напрокат, на один, день. При этом он, к удивлению Хрущёва, а отчасти и Борщёва, стал проситься участвовать в самокрутке молодого барина и заменить кучера.

— Да ведь тебя князь в Сибирь сошлёт. Что ты? Ты его крепостной, хоть и татарин.

— Пускай. Я хочу послужить! — твёрдо стоял на своём татарин.

Устроив всё что нужно было, даже сделав кой-какие покупки — Хрущёв занялся отыскиваньем квартиры для молодых после венца, предполагая, что князь прогонит их со двора, когда они приедут с повинной. Вскоре он объявил, что квартира есть и готова, но не сказал где её нашёл.

Теперь оставалось обсудить серьёзно — как и когда бежать княжне и как её выкрасть.

Оказалось, конечно, что княжне выйти одной из дому было невозможно. Выехать с Солёнушкой и бежать, бросив мамку, она отказалась наотрез, боясь, что отец обратит на татарку весь свой гнев. Да и сама Ногайская татарка показывала менее самоотверженья, чем Ахмет. Она подбивала Анюту бежать одной, а себя не предлагала в жертву.

Поневоле решено было, что княжна выйдет одна, пешком и ночью, и минует только сторожей на дворе при помощи того же Ахмета.

Приходилось поэтому и венчаться ночью, а поутру быть, в Москве. Так находил более удобным и священник села Лычкова.

В этом деле подробностей самого побега татарин явился советником и было решено, что если понадобится бежать рано вечером, а не ночью, то будет так, как он придумал, а не так, как хотел Хрущёв. Ахмет заявил, что коли нужно, можно бежать и в сумерки.

— Верьте слову. Всё дело тут будет в бузе! — сказал он.

— В бузе? Какой бузе?! — спросили молодые люди.

— Да-с. Я сварю бузу, какую у нас варят на свадьбах.

— Да что это?

— Ну, брага что ль, пиво ли, по вашему, только куда забористее! Камень валит. Хлестните бузой на камень — и он пьян. Я угощу всех в дому. Вот тогда не только княжну, а простите за смелое слово, хоть самого князя выкрадем и увезём, и никто не заступится. Всё ляжет и всё будет лежать часов с десять, а то пятнадцать. Хоть ездите по головам и давите, хоть ножом режьте. Бузы нашей сам шайтан, сказывают, пить боится, чтобы петухов не проспать спьяна.

— Ну, авось, обойдёмся и без этого! — сказал Хрущёв. — Выйдет княжна в полночь, когда все спят, а сторожей ты отведёшь.

— Я сказываю, коли княжне надобность будет бежать, когда всё ещё на ногах и могут завидеть... Тогда позвольте бузу загодя варить и в этот день начать угощенье с обеда. А от бузы, говорю, забор свалится — пьян, коли хлестнуть в него.

Всё было решено, обдумано, приготовлено — оставалось сделать только роковой шаг.

Вскоре после того, как Анюта передала свой ответ отцу, что она подумала и всё-таки за сенатора не пойдёт добровольно, князь ничего не ответил, но за столом стал говорить при Хрущёве, что в его года многие женятся, бывают счастливы и детей имеют.

Всех поразила эта беседа равно. Все промолчали и все почувствовали, что князь говорит "неспроста", а с умыслом.

Хрущёв насупился и призадумался более всех.

— Дочь за старого, сам на молодой! Что ж, не дурно! — сказал другу после обеда Борис.

— Теперь я понимаю зачем он дочь гонит из дому за сенатора, — сказал Хрущёв. — С рук сбыть скорее хозяйку в доме и другую на её место. Дело бывалое, не новое. А коли мы своё скрутим — то в монастырь! И приданого не надо давать.

День коронации императрицы прошёл, конечно, шумно и торжественно. День этот был Рубиконом для самой государыни. Положение её было трудно среди борющихся вокруг неё за влияние и за власть придворных, среди зазнавшейся гвардии, вообразившей себя руководительницей судеб отечества, среди духовенства, волнуемого отобранием вотчин и ожидающего от нового правительства возврата всего отнятого. Наконец среди неурядиц в администрации всей Империи и опасных волнений крестьян.

Императрица и спешила с коронованием и была в Успенском соборе, для принятия венца царского, менее чем чрез три месяца по восшествии на престол.

Въезд в Москву уже отчасти разогнал мрачные думы проницательной императрицы.