Князь, удивляясь, приказал просить. Офицер остановился на верхней площадке лестницы и просил доложить, что не войдёт, а нельзя ли князю выйти к нему ради соблюдения приличия.

Князь, ещё более изумляясь незваному гостю, вышел на площадку.

Офицер, вежливо поклонясь, заявил о приезде сенатского чиновника, который следует за ним.

— Да в чём дело? Что вам угодно? Вы видите, что у меня?

И князь махнул рукой на залу, где гудели голоса

— Они вам объяснят всё... Дело государственное. Они за мной идут, — смущался офицер, стараясь быть вежливее.

Князь стоял долго, нетерпеливо ожидая и изумлённо открыв глаза. Лицо его омрачилось.

"Царица простила! Из сената? Теперь? Царица простила!" — мысленно повторял князь.

Чиновник медленно поднимался по лестнице и наконец был около князя.

— Что прикажите? — спросил князь.

— Я имею указ, — процедил чиновник, — арестовать немедленно вашего родственника, у вас живущего сержанта Борщёва.

— За что? — закричал князь и чуть не зарыдал.

— Сообщить не имею права...

— Государыня императрица изволила простить, — зашептал князь едва слышно... — Я знаю это чрез графа Орлова.

— Позвольте просить вас не задерживать меня вступая со мной в какие-либо излишние беседы. Моё дело — взять г. сержанта. Прикажите слугам его вызвать из горниц... А затем позвольте узнать — у вас ли в настоящую минуту, как я имею основание предполагать, г. Хрущёв, вам известный.

Князь хотел сказать: "да", но голос ему не повиновался и он мотнул утвердительно головой.

— В таком случае прикажите, вызвать обоих.

Князь не двигался с места и ничего не приказывал.

— Мне не досуг, князь. Поспешите исполненьем.

— Но... но неужели сейчас... Сию минуту, — залепетал князь. — Неужели до завтра нельзя это... Я бы поехал... это всё непонятно...

Князь был уверен, что, благодаря чьим-то проискам дело повернулось снова худо и что его дочери грозит тоже суд и монастырь. Он так и ждал, что чиновник по забывчивости не упоминает об Анюте и сейчас назовёт её и потребует тоже.

"Неужели царицу мои враги обошли! Неужели я погубил дочь!"

В эту минуту раздался раскатистый треск и окна, лестницы ярко осветились. В зале, во всём доме и даже на дворе прошёл гул голосов.

Первый огненный разноцветный щит, изображающий жертвенник, загорелся пред домом. Итальянец начал свои чудеса в решете.

Князь встрепенулся, будто ожил и преобразился весь.

— Тушить! — крикнул он на людей, стоявших а лестнице. — Пошёл! Тушить! Гони его вон! Стой!

Люди, ничего не знавшие, всё-таки бросились исполнять полупонятное приказание.

— Стой!.. Феофан! Прикажи итальянцу всё тушить. На смех, что ли!.. Тушить!

Затем князь обернулся к чиновнику и произнёс:

— Сейчас будут у вас тут и Борис, и Хрущёв… И я сам с ними согласен тоже отдаться вам под арест.

— Вас взять указу у меня нет. Если бы был, я бы вашего согласия на это не стал и просить! — раздражительно отвечал чиновник. — Поспешите, князь.

Чрез несколько мгновений Борис и Хрущёв были уже на месте, бледные, поражённые как громом. Анюта лежала без сознания на полу среди гостиной, так как никто не поддержал её во время.

Толпа гостей, как бураном с степи захваченное врасплох стадо баранов, — рассеялась и сбилась в кучки. Будто каждый прятался за другого! И вся эта масса, онемелая и сразу одичавшая от перепуга и от порыва тупого чувства самосохранения, бессмысленно, глядела на большие парадные двери, выходящие из залы на лестницу. — Как будто оттуда должна была войти сейчас сама смерть, чтобы выбирать свои жертвы.

У москвичей не было привычки к тому, что было обыденным делом для Петербурга. Правительственные агенты, представители власти и арестование именем закона — было для большей половины гостей князя чем-то особым, о чём они слыхали, как слыхали и рассказывали о привиденьях, о деяниях нечистой силы, но с чем сами лицом к лицу нигде не становились.

Князь бессознательно проводил молодых людей донизу.

Хрущёв, желая успокоить князя — сказал ему одеваясь в швейцарской:

— Князь, не опасайтесь... Это дело не касается вовсе самокрутки. Это совсем другое... И всё обойдётся, благополучно...

— Что же? За что же? Что ж вы, ограбили, убили кого? — воскликнул князь.

— Мы ничем не виновны. Но вы-то успокойтесь. Будьте столь любезны, — обратился Хрущёв к чиновнику, — сообщите князю, что наше арестование не имеет связи со свадьбой княжны...

— Я не знаю... — отозвался тот равнодушно. — Но полагаю, что это совсем иное дело, не в пример важнее. Государственное дело...

— Что? Господа Гурьевы арестованы! — вдруг спросил Борщёв. — Вы молчите? Скажите из милости это одно... Я вас умоляю. Из-за Гурьевых вы нас берёте...

— Гурьев?.. Гурьев?.. — закричал князь. — Бешеный?.. Что у меня был...

— Одно слово, — пристал и Хрущёв к чиновнику. — Скажите, ради успокоенья князя, опасающегося за свою дочь. Гурьевы и брат с компанией взяты, арестованы? Я не спрашиваю ведь, за что...

— Ну, коли хотите... Да. В сумерки с них начали, — сказал чиновник.

Князь, понявший всё, понял, что это только хуже, а не лучше.

— Какая тут самокрутка, тут государственное преступленье.

И князь вернулся наверх бледный и полупомешанными глазами озирался на толпу гостей.

В то же время молодые люди садились в казённую карету и под конвоем отъехали от дома.

Палаты князя Лубянского быстро опустели, после ареста. Все гости бежали из дома, как если бы он был зачумлён. Только дворня, князя была совершенно, спокойна. Только простой народ, угощавшийся на дворе, отнёсся к боярину-князю участливо...

Туманные намёки на всё случившееся, на причину взятия молодого барина с его другом — проникли конечно тотчас к дворовым князя и перешли к гостям их, т.е. прохожим с улицы... И этот люд сразу порешил дело и рассудил.

— Как? Против царицы замышлял Борис Ильич? Внук князя Лубянского и ныне зять... Пустое! Сего не может быть! Либо враги сильные есть у них, либо так потрафилось, ненароком вышла "ошибка" и всё сойдёт благополучно.

— Ошиблись! Ошибка! Бог милостив! — повторяла дворня, а за ней и серый люд, гость князя на дворе, у которого нашлось больше разума и больше совести, чем у гостей князя, в доме его.

Но скоро опустевший дом замер и затих, хотя в нём никто и глаз не смыкал ещё. Князь был около дочери, первый раз в жизни потерявшейся совсем от отчаяния.

Анюту снесли без сознания и положили на кровать, раздели и привели в себя. Анюта молчала, ломала руки в порыве страшного горя и повторяла одно, будто угрожая кому:

— Ну Что ж! И я умру!.. Не стану я жить на свете. Умру! Не мудрёное дело.

Князь успокаивал дочь всячески и, успокаивая, сам становился менее тревожен. Разум брал верх над неожиданным потрясением, с испуга смутившим его и спутавшим мысли.

— Ведь нешто Борис виноват! Нешто Хрущёв тоже виноват! — говорил князь. — Рассуди, дочушка. Нешто было ему время замышлять на правительство, когда он только о свадьбе думал. Да и Хрущёв не таковский. Объяснится всё и обойдётся.

— Он жил у Гурьевых! — воскликнула наконец Анюта.

— Так Что ж из того. Вот и припутали по ошибке.

— Ах, батюшка, не боюсь я, что Борис и вправду виновен и мне не сказывается. Вестимо припутали. Боюсь я, что без вины виноват будет. Он жил у Гурьевых. Слышал и знал всё... Он мне сказывал давно и не раз про сборища офицеров. Я тогда уж испугалась. Будтосердце чуяло, что будет он без вины виноват!

Анюта металась на кровати и наконец на слова успокоения отца отвечала:

— Оставьте меня. Оставьте Бога ради. Одну оставьте. Я надумаю что-нибудь...

Князь пошёл к себе, но по дороге осведомился о здоровье Настасьи Григорьевны. Агаша сидела и плакала в тёмной комнате, у окна, а в соседней лежала на постели её мать, почти без признаков жизни, едва дышала и не шевелилась.