Но в мае месяце произошёл разрыв между Орловыми и Гурьевыми.

Григорий и Алексей Орловы становились слишком самовластны. Они уже как бы чувствовали твёрдую почву под ногами, понимали и сознавали, что дело ими начатое, дело их рук, становится делом всей гвардии, потом всего Петербурга, стало быть, делом всей России. План их креп, а круг согласников разрастался с каждым днём. Уже сенаторы и генералы и разные сановники давали своё согласие на переворот, и иногда появлялись на Орловской квартире, на Морской, у Полицейского моста. Сношения старшего Орлова с императрицей, возможность видеть её ежедневно и принимать от неё тайные приказания для передачи главным деятелям — ставили его братьев в нравственное положение начальников. Вдобавок Орловы действовали смелее всех. Где нужно было дерзко выставить себя и рисковать — они были первые.

— Вы ставите на карту вотчины, — говорил Григорий офицерам, — а мы и головы.

И это было правда.

Это превосходство братьев Орловых над прочими офицерами гвардии, вытекавшее из их характера, из их положения людей близких к императрице, из всей их обстановки — стало не по сердцу честолюбивому, самовластному и энергичному Семёну Гурьеву. Он не мог нигде, ни в чём играть второй роли, а его положение капитана ингерманландского полка, т. е. армейца — ставило его ещё ниже.

Явившись впервые в квартиру Григорья Орлова, он уж решил наперёд, что возьмёт, так сказать, командование над всеми офицерами и над всем делом. Увидя энергичных и неподатливых соперников в лице Орловых во всяком вопросе, увидя, что они вершат всё, а им повинуются все остальные — Семён Гурьев пошёл, было на уступку. Его самолюбие удовлетворилось бы, если б он мог хотя бы только поделить власть и значение Григория Орлова.

Ингерманландец пожелал был представленным государыне. Повода для этого не было. Ему мягко отказали! Тот же Григорий Орлов добродушно объяснил армейцу, что его родной брат, семёновец Феодор, не имел чести быть лично известен царице. Этой обиды было достаточно. Семён Гурьев, а за ним и его два брата — стали понемногу удаляться от кружка Орловых.

Вскоре второй брат, Александр, уже явно и громко говорил в полку, что пора бы обратить внимание на сходбища в квартире цалмейстера на Морской.

Но все офицеры полка стали коситься на него, как на изменника. Поневоле, братья Гурьевы должны были замолчать и остаться верными всему тому, что уже знали; но удалившись, они уже не могли знать, насколько успешно идёт дело Орловых. Недовольный Семён Гурьев объяснял братьям, что толку не будет и окончится всё бедой.

— Обождём. Не ныне — завтра, всё откроется и их всех перехватают. И мы же пойдём глядеть, как Григорью с Алёхой достанется...

Пришло 28 июня. На заре майор Ласунский поднимал солдат... Что-то творилось в казармах. Чуялось что-то необычайное.

Умный Семён Гурьев приглядывался, но догадаться и понять не мог. Да и не он один в Петербурге, знавший давно о существовании заговора, — всё-таки был взят врасплох событием и глазам не верил, видя и слыша то, что вдруг случилось.

Рано утром весь измайловский полк был на ногах и братья Гурьевы тоже.

В восемь часов появилась государыня, сопровождаемая теми же ненавистными Гурьевым братьями Орловыми. Полк присягнул, целуя крест. Братья Гурьевы поневоле, в числе прочих...

И в три дня совершилось нечто похожее на волшебный сон. Без единой капли крови, на улицах города и в окрестностях — по единогласному признанию всех сословий, воцарилась императрица Екатерина II. Она стала самодержавным монархом.

Правда, не будь у неё сына, потомка Петра Великого — то, быть может, ничего бы и не удалось. Россия, в лице сената и синода, придворных и гвардии, взглянула на новую императрицу, как на правительницу до совершеннолетия цесаревича Павла. К тому же ежедневно ждали учреждения императорского совета, для управления государством в помощь новой государыне.

Но прошёл месяц, другой, а в третий — государыня поехала в Москву на коронацию. Об совете и помину не было, а энергия нового правительства, разумная и крепкая рука, чувствовалась во всех мерах и распоряжениях.

Братья Гурьевы слепо видели в новом порядке — только одно: ненавистных им ныне счастливцев, братьев Орловых. Всё им удалось! Не пришлось ингерманландцу видеть неудачи богатырей. Напротив, приходилось видеть их теперь осыпанных милостями новой императрицы.

— Маху дали! — наивно и добродушно сказал младший брат Иван.

И теперь он часто повторял это кротко и задумчиво, а Семён начал от этих слов раздражаться на брата.

— А коли маху дали, так надо справиться! — сказал наконец Семён Гурьев пред самым выступлением полка из Петербурга на коронацию. — У меня Гришка поперёк горла стал...

И ещё на пути, на стоянках, а затем по прибытии, в Москве, трое братьев стали незаметно центром нового кружка недовольных. Всё обойдённое наградами, забытое, или озлобленное и обиженное каким-либо пустяком — стало группироваться около братьев Гурьевых.

Понемногу в Маскве Гурьевы уже собрали человек до 70 офицеров, которые все ворчали на новое правительство. Главный враг их — были двое братьев Орловых.

Два месяца назад они были простые офицеры, их товарищи, с которыми все пили в трактирах, играли на биллиарде, катали в тройках за город, пели, шумели и кричали как друзья-приятели. Теперь оба брата — вельможи и сановники, помещающиеся под одной кровлей с государыней. Григорий не цалмейстер — а генеральс-адъютант, один такого звания на всю Россию. Алексей не сержант, а секунд-майор... Феодор не прапорщик, а капитан своего полка... Этого мало... на днях, в день коронации, все будут графами Российской Империи. Не только офицеры, а знатные вельможи ищут дружбы и благоволения этих Орловых. На приёме у того и у другого — горницы полны генералов и сановников.

"Не глупее я их! Не хуже и родом! — думал Семён Гурьев про себя и день и ночь. — А хитрости, да осторожности, да уменья — у меня будет поболе, чем у Григория".

И теперь, в сентябре месяце, в квартире братьев Гурьевых повторялось буквально то же самое, что было когда-то, в марте, в квартире братьев Орловых в Петербурге.

Те же вечеринки и сходки под предлогом карт. Та, же вольная беседа о делах "правления государственного". Там повторялось имя Екатерины Алексеевны; здесь повторялось имя Ивана Антоновича. Там повторялись имена: Панина, Разумовских, Трубецкого, Дашковой. Здесь тоже повторялись имена тех же: Панина, обманутого обещанным, регентством, Трубецкого, Ивана Шувалова, бывшего полицеймейстера Корфа и других.

Всё было то же... да не то!..

У братьев Орловых была твёрдая почва под ногами, общая любовь к опальной государыне и ненависть к немцам, общее молчаливое согласие всех сословий на перемену.

У братьев Гурьевых было честолюбивое мечтанье о себе... и "одно враньё", по выражению Борщёва.

Рано утром, чуть не со светом, поднялся сержант и,перейдя поляну, вернулся в дом Гурьевых.

Пройдя прямо в конюшню, он приказал себе седлать лошадь и, съехав со двора, рысью пустился по сонным ещё улицам Москвы. Но вместо того, чтобы ехать в центр города, он повернул влево и, объехав берег Пресненского пруда, полем, а затем лесом, выехал на Петербургскую дорогу. Здесь, уже при восходе красного осеннего солнца, он двинулся прямо на подмосковное село Петровское, где остановилась государыня и её приближённые.

Чрез час езды сержант был уже около палат Разумовского и, отдав лошадь первому попавшемуся конюху, вошёл на маленькое боковое крылечко, указанное ему одним солдатом.

В сенях и горницах всё ещё тихо. Видно было,что обитатели палат не только ещё не просыпались, но что до часа их вставанья ещё остаётся много времени.

В сенях сержант нашёл двух солдат, из которых один спал на ларе, а другой, сидя, потягивался и зевал, очевидно только что придя в себя и как бы не решаясь начать бодрствовать.