— И слава Богу! Если бы такие офицеры как г. Баскаков меня хвалили и за приятеля выдавали, то это было бы для меня срамом.

Прошёл месяц, а друзья сидели в заключении. Князь Лубянский выбивался из сил. Наконец он подал прошение государыне, и получил обещание правого и милостивого суда...

Анюта сидела тоже в добровольном заключении и не переступала порога своей горницы, дав слово выйти только навстречу к освобождённому Борису.

Бывшая красавица и блестящая княжна Лубянская теперь похудела, постарела. Глаза потухли, лицо осунулось... Всё существование сводилось к мысли и вопросу: — когда она увидит его? А если не увидит, то это существование и не нужно! Тогда она покончит с собой.

Настасья Григорьевна лежала в постели без языка и без ясного сознания окружающего и близилась к концу.

Однажды зимой, уже чрез два месяца после ареста заговорщиков, князю доложили, что неизвестный офицер желает быть принятым.

— Зачем? Что ему? Феофан, поди узнай.

Феофан отправился вниз и вернулся с ответом.

— Он сказывает — по важному делу, до вас касающемуся, за которое вы ему благодарны останетесь.

Князь стал осторожнее от несчастья. Прежде широко отворялись двери его дома пред всяким чужим человеком. Теперь он помнил визит "шалого Гурьева" и его безумные речи. Он мог и его, князя, припутать к своему бешеному делу.

"Прогнать!" — думалось князю. Но последнее заверение о "благодарности" его остановило.

— Ну, зови. Да возьми двух чертей и будь тут за дверями, на часах. Коли кликну и прикажу гнать его вон, то подхватите и чтоб он у меня торчмя головой выкатился из дому.

Чрез минуту в горницу вошёл офицер и отрекомендовался.

— Капитан Победзинский!

— Что прикажете?

Капитан объяснился кратко, деловито, вежливо, сладким голоском, отчасти нараспев, что он может быть именитому князю Лубянскому очень полезен, так как берётся освободить его зятя от следствия и суда.

Князь даже оторопел и невольно ахнул.

— Каким образом?

— Это тайна. Но какое вам дело? Лишь бы он был на свободе и прав.

— Вестимо. Вестимо... Но что я должен сделать? К кому ехать? Я уж царице подавал...

— Я знаю, пане ксенже...

— Кто такой... панаксешь... что? Такого я не знаю.

— Не то, не то... Я знаю, князь, что вы прошение императрице подавали. Вам ничего делать не придётся. Ни к кому ехать не надо...

— Так как же? Само что ли сделается?

— Я сделаю. Всё сделаю. И господин сержант будет свободен чрез... Ну чрез неделю.

— Родимый. Отец родной... Да не врёшь... заговорил князь со слезами на глазах. Я тебя... Я вас озолочу.

— А сколько именно, прошу сказать?

— Что, сколько?

— Что я могу... за труды и хлопоты надеяться...

— Да что хочешь. Коли деньги — так что хочешь. Прямо бери сколько на ум взбредёт.

— Десять тысяч рублей! — выговорил капитан несколько робко и заикаясь.

— Ты возьмёшь... Виноват... Вы возьмёте десять тысяч и Борис чрез неделю будет у меня здесь, прав, чист, на свободе?

— Да-с!

Князь, с быстротою юноши в движениях, полез в карман, достал ключ и стал отпирать ящик стола.

— Что? Деньги? Тетерь? Не надо! После! — заговорил Победзинский быстро. — Я и так верю ксенжу Лубянскому.

И капитан поднялся с места.

— Ну, задаток бери.

— Нет.

— Бери, ради Создателя. А то я буду бояться, что это всё пустое бреханье было. Бери.

И князь выкинул на стол пять отдельных пачек, перевязанных нитками.

Победзинский при виде денег колебался.

— Бери, родимый, совестно будет надуть. А то этак подумаешь, да на понятный. А задаток возьмёшь, будешь поневоле действовать... Забатрачишься...

— Ну вот... это... Пожалуй. Чтобы не прекословить пану князю.

И Победзинский взял три пачки со стола.

— Ничего не сделаешь — я на тебя донесу, что ты грабитель! — сказал князь грозно, когда деньги были в кармане офицера.

— Всё сделаю... Скоро сделаю. Завтра я опять буду у пана-князя на совещанье, и много раз зайду.

— Милости просим хоть всякий день.

— А теперь, князь, прикажите принести из моей брички ящик маленький. Я вам покажу и докажу что я не вру, а могу всё сделать. А то вы деньги дали — будете в тревоге. Прикажите эту шкатулку сюда принести.

— Гей, люди! — крикнул князь от радости во всё горло.

Феофан, а за ним двое здоровых слуг-гайдуков, в секунду ворвались, как по команде, в горницу и, подойдя к самому столу, уже поднимали руки, готовясь по второй команде "вон» подхватить гостя.

Князь забыл своё распоряжение и удивился, но теперь вдруг, по глазам одного из гайдуков, рослого парня, самого усердного и глупого из всей дворни — вспомнил.

— Стой! Стой! Черти! Не то... Не то... — закричал князь, даже испугавшись недоразумения. — Пошли вон!.. Вы, пошли вон!.. А ты, Феофан, сходи сам и принеси сюда своими руками шкатулку из брички господина.

Чрез несколько минут Победзинский показал князю из отворенной клюнем шкатулки — несколько бумаг. Это были допросные пункты Борщёву и его ответы и подпись.

Князь узнал почерк внука.

— Да вы в судьях что ли?! Его судите?

— Нет. Но теперь верите, что я не вру и могу...

— Да верю, верю и так...

— Ну до свиданья... Прощайте. Завтра может быть буду опять, а может быть и не буду. Как дело пойдёт.

Князь, оставшись один, перекрестился три раза.

"Вот Господь Бог благодетеля послал! Вот не чаялось... А ведь он... Он, но всему видать... мерзавец отборный!"

Капитан Победзинский ошибся и обманул князя. Он на утро не появился, а затем, не чрез неделю, а чрез три дня, он прискакал верхом на двор князя, и завиденный им в окно, был встречен на лестнице.

Лицо Победзинского расплылось и сияло, и он проговорил запыхаясь:

— Сержант будет у вас ввечеру... Приказано уже освободить. А завтра... за должком.

— Стой! — крикнул князь, видя, что капитан повернул уже назад. — Стой! Скажи толком...

— Нет. Нет. Князь. Не могу. Сказал всё... Ну вот довольно. Будет сержант ввечеру здесь. А я не могу.

И капитан почти сбежал вновь по лестнице и ускакал так же лихо, как примчался минуту назад.

Князь хотел бежать с вестью к дочери, которой ничего не говорил о первом посещении драгуна, боясь даром смутить её и напрасно подать надежду. То же самое соображение остановило его и теперь.

"Потерплю! О Господи! Если это правда! Колдун! Просто колдун... Или мерзавец! Это вернее... Что-нибудь подстроил. Да нам-то что же. Ведь, мы невиноваты".

В сумерки сержант Борщёв, действительно, был в доме князя и весь дом гудел, как если бы опять пировать собрались все его обитатели. Всё ожило и, казалось, стены дрожали, от беготни, суетни, радостных восклицаний и общей сумятицы.

Анюта, прибежавшая из своей горницы, несколько часов сряду не выпускала Бориса из своих объятий, будто боясь, что он опять исчезнет, как привидевшийся ей во сне призрак. Она улыбалась, плакала, но ни слова не вымолвила. Она не могла говорить...

Агаша сидела и грустно радовалась.

"А он? Он когда?" — думалось ей сквозь слёзы.

Борис был счастлив, доволен, но угрюм. Он изменился лицом, похудел и побледнел и даже выражение глаз его было другое, жёсткое и злое. Он вынес два месяца заключения, допроса, а главное, считая себя вполне невинным, чувствовал себя оскорблённым, что его причислили к "шалым дьяволам», как он называл мысленно Гурьевых, из-за которых терпел в чужом пиру похмелье. И когда же? Чрез несколько дней после свадьбы с той, которую любил так давно и так страстно!..

— Бедный... Бедный!.. было первое слово Анюты, глядевшей, не отрываясь, в лицо Бориса.

Сержант сходил к матери, но она не узнала его. Он поцеловал у неё руку, назвал её, но Настасья Григорьевна только скосила на него глаза, поглядела полубессмысленно и, вздохнув, снова закрыла глаза и будто забылась.