— Как?

— Простит. Верьте мне. Простит! Давно я его знаю. За прощением зовёт. Или уж я совсем из ума выжила.

— Да ведь он объездил всех! Во дворце был! Жаловался чуть не царице? — воскликнул Борис.

Солёнушка удивилась, даже смутилась...

— Не знаю. У преосвященного, слышала я от людей, что они были и долго сидели. Бог милостив... Собирайтесь. Ну, барышня... А вы что ж своё не сказываете, обернулась Солёнушка к Агаше. Говорите. Что ж делать. Бог даст и это обойдётся.

Агаша со слезами на глазах хотела заговорить, но заплакала. Тут только Борис заметил её заплаканное и красное лицо.

— Что такое? — изумился он, совершенно недоумевая, что может заставить добродушную сестру горевать. Но одно её слово объяснило ему всё.

— Матушка...

— Что?! Беда какая приключилась? — воскликнул Борис.

— Как они узнали поутру, ещё в постели, обо всём, так легли опять на подушки и в себя не приходят! сказала Солёнушка.

Наступило молчание. Агаша плакала тихо.

— Что же с ней? — Взволнованно сказал Борис.

— Бог их знает. Князь послал уж за немцем вашим. Карл Иваныч сейчас поможет.

— Господи. Вот не ожидал. Да что же это с ней? Обморок что ли от испуга? обернулся Борис к сестре. Ты первая сказала об нас матушке?

— Я... — Она поглядела большими глазами на меня и спросила опять — плакала Агаша. — Сказала: мой Борюшка, на тётке своей... женился?.. Душу свою... губит.

— Ну...

— Ну и упала так... прямо... на подушки.

— И с тех пор не приходила в себя? — спросила Анюта.

— Нет... будто спит.

— Поедем скорее! — воскликнула Анюта. — Что там ни будь. Господи благослови!

Чрез минуту все четверо молча съехали со двора; всю дорогу, чрез целую почти Москву, никто не проронил ни слова.

Когда молодые во второй раз въехали во двор, то встретили три гроба с покойниками, которых выносили со двора в церковь.

— Хорошая примета! — сказала Солёнушка. Удача будет.

— Хороша — хорошая. Из-за нас же! угрюмо проворчал Борис.

Анюта перекрестилась и выглянула на открытые гроба, которые проносили их люди мимо них. — Она узнала только мёртвое лицо великана-швейцара.

— Бедный, — шепнула она. — И не нужно было. Я ушла по задней лестнице.

— Вольно было напиваться, решила мамка.

Карета остановилась у подъезда и Феофан с тремя лакеями вышел, чтобы высаживать приезжих. Лицо его было важно и строго. Он вероятно, наглядевшись на своего князя, невольно приобрёл такое же выражение лица.

— Пожалуйте. Все в сборе. В зале! — сказал он, высаживая Анюту.

— Кто в сборе, Феофан? Гости есть?

— Нету, дворовые одни нашли.

— Что матушка? — спросил Борис.

— Всё тоже-с!

Они поднялись наверх... Анюта чувствовала, что силы и решимость покидают её. Что будет? Неужели сейчас возьмут и разлучат их.

Большая зала была полна народу. Вся дворня князя была в сборе, но в числе прочих был знакомый Анюте старик-келейник, справлявший должность дворецкого или эконома у преосвященного. Около него стоял какой-то подьячий в мундире.

Князя не было в зале.

Агаша побежала к матери. Солёнушка смешалась с толпой горничных, стоявших отдельно от остальной дворни, где были и кучера, и садовники, и пекаря, и домашние портные, и сапожники, даже кузнецы и слесаря и т. д. Анюта даже не всех знала в лицо. Все тихонько переговаривались, и лёгкий гул шёл по зале.

Молодые сели на стульях у окна, в ожидании князя, которому Феофан пошёл доложить...

Им обоим было неловко, стыдно...

"Что это за подьячий? — думалось Анюте. — Зачем он здесь? Зачем и келейник здесь!"

Наконец показался князь Артамон Алексеевич и, войдя, остановился на пороге.

Молодые двинулись к нему навстречу с поникнутыми головами, при безмолвной, вдруг воцарившейся в зале, тишине.

Князь поднял на них руку, как бы приказывая не подходить к себе. Оба остановились шагах в четырёх от него.

— Вы преступили божеские и человеческие законы, заговорил князь громко и сурово. Вас будут судить! Вы обманули меня: ты, дочь, своего родителя, а ты — деда. Но в таком преступном деле — уж не это главное. Главное — кровосмесительный брак ваш. Я вас прощаю и Бог вам судья за преступление его божеских законов. Но церковное начальство и гражданские власти вас простить не могут, вас будут судить. Каждому будет наказаньем — заточение в монастырь на всю жизнь и церковное покаяние. Ты, Борис — будешь не гвардеец, а монах. А ты, дочь, — монахиня, да кроме того лишаешься мною наследства, так как всё имущество моё — души, вотчины и дома — отдаю по духовной, после моей смерти, на благоугодные дела. Вот всё, что я должен объявить вам по указу, мне данному свыше, при всех моих крепостных людях. О вашем действии неслыханном, на позор и поношение моей старости и моей фамилии, сегодня же будет доведено до сведения матушки-царицы, а равно и святейшему синоду.

Выступило гробовое молчание... Анюта дрожала всеми членами и, бледная как смерть, подняв глаза на отца, хотела что-то сказать, но зубы стучали, посинелые губы не двигались. Она была страшна. Борис, бледный, так тяжело и громко дышал, что его дыхание было слышно.

— Ну, расходитесь! — приказал князь. — Молчать приказа от меня вам нет. Можете разносить хоть по всей Москве нашу срамоту. Да она, Белокаменная, и так уж вся, и вдоль и поперёк, всё слышала и знает. Вы, отец Андрей, и вы, господин секретарь, поезжайте каждый по своему начальству. А ты, дочь, и ты, самокрутчик-зять, оставайтесь в сём доме, пока не решится ваша судьба властью духовной и гражданской. А теперь идите, за мной, на мою расправу и мой отцовский допрос... Идите!..

Князь повернулся и быстро пошёл, Борис двинулся за ним, Анюта, чрез силу переступая, тоже пошла за мужем. Князь, идя к себе, не оборачивался, пока не дошёл до кабинета. Чрез несколько мгновений после этого, толпившаяся ещё и не выходившая из залы на лестницу многолюдная дворня, замерла вдруг на месте. Из кабинета князя донёсся пронзительный, дикий и страшный крик... Один... И снова стало тихо. Гул пошёл по зале.

— Княжна! Убил! Господи помилуй! — послышались восклицания.

— Что вы, дурни! Расходитесь! — закричал Феофан.

И в полном безмолвии, дворовые смущённо и робко очистили залу. Только Солёнушка не шла и, полумёртвая от ужаса и отчаяния, села на стул и прислушивалась к той стороне дома, где был кабинет князя.

Но всё было тихо, как ночью.

Только раз кажется в жизни можно так вскрикнуть, как вскрикнула Анюта, войдя за отцом в его кабинет. Не мудрено было подумать, что князь, приведя дочь к себе, порешил с ней и положил на месте либо ножом, либо иным чем.

Князь действительно положил дочь на месте одним словом и теперь Анюта лежала в обмороке у него на диване, а князь и Борис приводили её в чувство. Отец был слегка испуган, но с другим уже выражением лица, нежели в зале, а Борис плакал. Слова князя, от которых Анюта вскрикнула страшно и упала без чувств, — были следующие:

— Прости меня, дочушка. Я не волен и скоморошествую. Но зато всё сойдёт счастливо. Целуйте меня, дети!..

Анюта скоро пришла в себе, открыла глаза и, поняв, где они и что с нею случилось, она бросилась к отцу и едва не задушила его в своих объятиях. Она не могла ни слова сказать, а только плакала, и ей казалось, что она сходит с ума.

— Батюшка! Борис!.. — заговорила она наконец восторженно. — Я сойду с ума. Я сойду с ума!

Но скоро успокоились все трое и заговорили просто, не расспрашивая и не перебивая друг друга.

— Разъясните, батюшка. Я ничего не понимаю. Я боюсь понять! — радостно говорила Анюта, покрывая поцелуями руки отца или снова бросаясь к нему на шею и целуя его.

Князь объяснил всё очень скоро и просто, но не один раз должен был повторять то же самое.

Ещё почти год назад, он, видя любовь их и сам желая этого брака — обратился к своему другу и "московской силе" преосвященному за разрешением брака, но получил отказ. Он писал в Петербург, обращался в синод — и всюду было то же. Самые влиятельные члены в высшем духовенстве были против разрешения. Князь заявил однажды, что всё-таки повенчает дочь, так как таковых два брака на его памяти и женившихся оставили в покое, потому что ни родня и никто не жаловался.