Князь продолжал свой рассказ. Ему-де отвечали, что не надо было просить разрешения, а теперь, после решительного отказа и запрещенья — ослушаться ещё хуже. Преосвященный же подтвердил-де строго, что он своим честным словом отвечает за то, что, в случае брака Бориса, и Анюты, их разлучат, брак законным порядком расторгнут и обоих заточат в монастыри, чуть не на Белом море!
— Ну вот я вас тогда и разлучил! — сказал князь. — Борьку прогнал из дому. Что ж было делать? А теперь я и порешил, чтобы вы сами это всё произвели, против моей воли и без моего согласия. Ведь вы не просили разрешения, отказа не получали и ничего не знаете. Я один знаю про отказ и угрозы преосвященного.
— Но что же будет? Конечно, на душе легче, что вы не против, — воскликнула Анюта, — но ведь беда всё-таки будет с нами.
— Ничего не будет! Глупые мои. Ничего не будет!
— Вы говорили в зале, что мы...
— В зале всё скоморошество одно было. Фокусы я там показывал. Пойми ты, оголтелая! сшутил князь и постучал пальцем по лбу дочери. Заруби ты себе это здесь. В зале я наклал тридцать три короба вранья и глупостей, чтобы дворня разнесла всё по городу. Нам нужно казанскими сиротами прикинуться, пока не выйдет нам прощения.
— Но суд будет? — сказал Борис.
— Ничего не будет! Дурни! Ничего ровно. Пир горой у нас будет... И я пьян напьюсь!! Вот что! Напьюсь! Напьюсь... За ноги меня Феофан в кровать стащит! — почти восторженно воскликнул князь, так как смолоду вина в рот не брал и большого деяния для себя он не мог надумать на радостях.
— Кто же вас обнадёживает, батюшка?
— Всё... Я был у графов Орловых, любимцев царицы. Был у силы великой при новом правительстве, пред которым и наш преосвященный тише воды, ниже травы — у митрополита Дмитрия Сеченова — друга царицы. Ну вот они доложат государыне... А она всё-таки жила в Немеции, где такие браки по закону совершаются. Поняли? Да она же разумница. Да к тому ещё только что короновалась... Из-за чего же я подгонял этого вот остолопа! — показал князь на Бориса. — Он ещё десять лет прособирался бы, пентюх этакий. Ради этих торжественных дней коронации и милостей — я вас сенатором моим и пугнул. Вы ноги и подняли. Попа для венчанья, дурни, найти не могли — я же нашёл и Ахметку подослал к вам.
— Так Ахмет был у вас в уговоре, дедушка? — воскликнул Борис.
— Знал всё, подлец, и помогал. Я ему вольную обещал за труды. Хоть за бузу и следовало бы его отодрать, дурака. Варить — вари, да знай меру. Опаивай, а не мори!
— Ох, Господи! — невольно выговорила Анюта. — Ей Богу с ума сойдёшь. А мы-то все думали, что всё скрыто!
— В другое время отвечать нельзя было бы за всё, продолжал князь разъяснять. Тут нас свои власти духовные и светские заели бы. Я с ними со всеми давно не в ладу. Вас бы и впрямь заточили. А я ступай в Петербург, где никогда не бывал, и хлопочи, да ворочайся с носом. Сказали бы: не наше дело. У вас в Москве своя власть. Ныне не то, теперь наши притаились все, когда тут сама царица да все мужи государственные на лицо. Я как прослышал в Рождество об смерти Елизаветы Петровны, так и решил ждать государя в Москву и вас венчать. А узнав, что новая царица едет короноваться — я порешил тоже не зевать, и как она пойдёт венчаться на царство в Успенский собор, так и вам своё коронование и венчание совершить. На радостях вас и простят. Я-то враг всему начальству. Я бельмом у них на глазу. Они бы меня в иное время в бараний рог согнули, а теперь молчать должны, когда Орлов да Сеченов самой царице всё доложат и прощенье вам монаршее получат. Поняли вы, дурни? Меня в дураки рядили, а сами в дураках-то остались! кончил князь уже со слезами радости на глазах.
Анюта опустилась на колени на пол пред отцом и молча, страстно целовала его руки. Борис стоял пунцовый и у него уже навёртывались слёзы счастья.
— А есть один, ещё пожалуй глупее вас, — весело сказал князь. — Вы в дураках, а он и того хуже.
— Каменский! — воскликнул Борис.
— И поделом! — крикнул князь. — Поделом старому индюку. Ведь индюк как есть! Индейский петух! С его рожей, да с его деревянной башкой вдруг чего захотел! Анюточка ему в дочери, во внучки годится. Будет помнить нас, московских, питерское огородное пугало! Небось там за него ни одна не пошла. Он пять раз сватался! Я знаю! А здесь, видишь, первая красавица и богачка, княжна Лубянская — за него пойдёт. Ах он растреклятый! закричал гневно князь, очевидно облегчая сердце от давно накипевшей злобы, которую он должен был скрывать.
— Отчего вы выбрали его, батюшка, на подставу? — сказала Анюта. — Лучше бы кого из наших, попроще, а не сенатора.
— Хотел я, и нашёл здесь одного. Да этот шут парадный сам подвернулся. Да и преосвященному он сродни, а тот за него стал просить. Я было отбояривался. Стали грозиться, что я всё ещё вас двух имею в предмете и что этим себя самого с вами в Сибирь угоню.
— Ну что же! Пускай бы грозился...
— Я озлился!.. Ну... Ну и пошёл его камышовый генерал на подставку. И ништо, поделом обоим. Теперь они хоть в кусты от людей прячься, как царица-то сама простит, да вас на мирное и счастливое житие благословит своим царским разрешением.
И чрез минуту молчанья князь прибавил:
— Стойте! И не вспомнишь всего-то сразу. А образ-то я тебе дал, Анюточка. Не поняла, глупая, не почуяла, что я хотел, чтобы ты с моим благословеньем под венец с Борисом шла. То-то вот. Умница-разумница была на безделье, а в этаком случае жизни дурочкой проворонила, всё и не почуяла, как же это, твой отец тебя выходил, да несчастной вдруг захочет сделать?.. Я и в церкви-то на свадьбе порешил быть, чтобы вместе с вами помолиться Богу. И был!!
— Как были? — вскрикнули оба.
— Был, глупые. В алтаре был всё время. И много на мыслях нагрешил. Хотелось мне убить вашего Алёшку Хрущёва, проклятого лазуна. Как у лягавого пса чутьё у него. Ведь он меня чуть не накрыл в алтаре-то. Что ж бы я тогда сделал, как бы стал за вас просить, да незнайку корчить. Вестимо выпутались бы всё-таки. Вы бы меня не выдали. Уж тут поздно было дело портить. А всё-таки этот лазун лягавый меня озлил шибко. Так бы вот и треснул его, когда он полез ко мне. Где он теперь, лягавый? Ведь и его мне надо за всё отцеловать и отблагодарить. Без него ты, хомяк, ничего бы не сделал. Прособирался бы пока бы Анюту и впрямь не стали венчать. А знаете, как я его отблагодарю? Я его на Агаше женю.
— Что вы, батюшка, — сказал Борис. — Да он жениться и не помышляет, а на Агаше и подавно. Она бедная и незнатная, хоть и дворянка.
— Молчи, простофиля. Твой Хрущёв от Агаши без ума, без памяти. Вру? Ну вот увидишь, простофиля. Старого воробья на мякине не поймаешь. А я старый воробей. А на вашей мякине в ваши года и муху не поймаешь. Вы влюбитесь, так у вас в глазах набат во все колокола! Мёртвый услышит да увидит всё, а не то что живые люди.
Чрез минуту князь выговорил:
— Всё будет слава Богу. Ввечеру поеду к новому графу Ивану Григорьевичу Орлову за вестями. Всё славу Богу. Вот жаль мне только опоёных. Зря люди погублены. А нельзя было. Боялся, увидят Анюту, да задержат, да прибегут меня подымать: что, мол, барышня бежать собралась. А меня-то давно дома нету. Я тоже убежал.
— Как дома нет? — удивилась Анюта.
— Да ведь я-то был тогда уже в Лычкове, глупые.
— Стало быть в храм вы прежде нас вошли, коли мы вас не видали? — спросил Борис.
— Вестимо. Я выехал из Москвы за целый почитай час до вашей милости, г. сержант. Боялся, что где заплутаюсь, то вы меня на дороге нагоните. Я скрывался ведь от вас больше, чем вы от меня. У вас помощники были, и явные, и тайные. А у меня в заговоре один поганец Ахметка был. Хотел Солёнку взять — да побоялся её бабьего языка... Ну да вот... всё, славу Богу, обошлось. Одно обидно: трое слуг верных пропало от Ахметкиной бузы. Что делать? Бог простит... Сами пили... Но главное... Главная моя обида и что меня тревожит на смерть — вы и не знаете ещё... Но ты, Борис, не бойся. Бог милостив.
