"Совсем рехнулся! — подумал Победзинский. — Карты приплетает... С глянцем... Без глянца..."

— А мы, я и Борис, а с нами и дворяне Орловы одного разбора... Мы друг дружку поймём... Да, я верю, что г. генеральс-адъютант меня поймём...

И князь, ударив кулаком по столу, встал почти с отвагой на лице.

— Божуся я вам Маткой Божьей... — уныло проговорил Победзинский. — Божуся, пане ксенжу, что г. сержант откажется... Скажет графу, что вы всё неправду говорили... Поедет сам к графу и всю правду раскроет... тогда и вас потянут в суд за обман.

— Не бреши, капитан... Я расскажу что знаю, про всё, а Борис подтвердит и пояснит. Обмана никакого не будет. Ну, прости, ступай откуда пришёл. Нечего нам из пустого в порожнее переливать...

Капитан хотел говорить и усовещевать князя, но старик показал ему на двери. Победзинский вышел как потерянный, будто чуя беду...

Чрез два дня князь Лубянский выхлопотал себе чрез графа Ивана Григорьевича особую аудиенцию у генеральс-адъютанта по весьма важному делу, как просил он доложить...

Ещё чрез три дня, в назначенный графом час, около полудня — парадная колымага парадных коней выезжала из ворот дома московского "загадчика". Сам князь сидел одетый в свой парадный костюм лиловатого атласа с золотым шитьём, в тщательно напудренном и завитом парике. Только лицо его, бледное, тревожное, и унылый взгляд старых глаз не соответствовали этому параду.

Князь, измученный душевно за последнее время, теперь был особенно взволнован, так как свидание с Орловым должно было окончательно и бесповоротно решить судьбу его дочери и его собственную, вполне зависящие от судьбы Борщёва. Или спокойное, счастливое существование в Москве, или Сибирь!

Экипаж князя направился в Китай-городу, но обогнул его, объехал Кремль и остановился у часовни Иверской Божьей Матери. Боярин вышел, заказал молебен и долго горячо молился на коленях, прося "Заступницу" помиловать, "заступить" невинных пред кознями злых людей, направить волю сильных людей, от которых зависит их судьба — на правду и добро...

Когда боярин, приложившись к иконе, вышел и сел снова в колымагу — ему почудилось, что его дело совсем не такое страшное, пагубное.

"Как же это невинным идти в Сибирь! — думал он. — Быть сего не может! Бог-то — на что же на небеси?" И более спокойный, уже приготовляя свою речь, которую он скажет любимцу государыни, князь бодро выглядывал из окна кареты.

У подъезда генеральс-адъютанта стояло пропасть разнородных экипажей, несколько офицерских лошадей держали под уздцы денщики, или водили по площади.

Когда князь объявил своё имя придворным лакеям, они вызвали молодого офицера, который в свою очередь попросил князя "пожаловать" и провёл его в особую, небольшую комнату, где не было никого.

— Граф Григорий Григорьевич приказал, — вымолвил офицер, — проводить вас сюда, отдельно от всех прочих лиц. Это не приёмная, а уборная графа... Но здесь удобнее беседовать...

— Всё равно... Всё равно... — пролепетал князь, как бы снова смущаясь близости минуты, в которую всё должно решиться.

Князь остался один, чутко прислушиваясь и ожидая звука шагов и появления юного, вновь народившегося вельможи русского государства — о добродушии которого уже ходили слухи...

— Никакой важности! Добрая душа! Нараспашку! — говорилось в Москве.

Прошло около часу в состоянии ожидания... Наконец раздались тяжёлые шаги, распахнулась дверь, и красавец-богатырь появился в комнате пред князем. Это не был вельможа, или генеральс-адъютант, сияющий в золотом мундире с брильянтовым аксельбантом на плече... Это был простой, молодой дворянин, гладко остриженный под гребёнку, улыбающийся, только что проснувшийся и вышедший в свою уборную без пудреного парика и в шлафроке из тёмной турецкой материи...

— Прости, князь... утреннее одеяние... — сказал ласково Орлов, протягивая руку... — Не взыщи...

— Помилуйте... — прошептал князь и хотел что-то ещё прибавить, но Орлов усадил его и прервал словами:

— О зяте дело. Борщёв, сержант?

— Да граф. Зять мой и внук...

— Пред ним виноват я кругом? Он ещё летом был у меня, заявить об этих вралях... Но вот, что диковинно... Будучи тогда у меня в Петровском, он чудные речи вёл с моим приятелем, офицером Баскаковым. Мне хотелось это разъяснить. Зачем он сам не является?

— Он не может, граф. Ему надо явиться и сказать, что он был у вас тогда с доносом на Гурьевых, а вы...

— Ну да, ну да, — прервал опять Орлов.

— А это неправда! — выговорил князь. — Идти к вам и лгать... Обманом вас взять он не может. Он дворянин.

— Я что-то не пойму. Поясни, князь...

И лицо Орлова стало сумрачнее...

Лубянский начал свой рассказ и чем далее, тем горячее говорил он, входя в малейшие подробности. Он рассказал правдиво всю историю загадочной самокрутки дочери, которой сам помогал, сознался в своей неосторожной шутке над сенатором Каменским, объяснил поведение капитана Победзинского, за деньги освободившего его внука от пристрастного суда сенатора... Всё искренно, прямо и горячо поведал боярин юному вельможе. Орлов слушал, опустив голову, не прерывая речи князя, и играл кистью шнура своего шлафрока...

Наконец князь кончил и прибавил:

— Буди справедлив и милостив, граф. Защити нас от врагов. Защити старика, российского дворянина, с детьми, от мести хохла и от ухищрений поляка...

Орлов молчал долго и наконец вздохнул.

— Стало быть, князь... ваш внук всё-таки виновен.

— В чём?

— В недонесении правительству государыни о кознях своих товарищей...

— Да. В этом виновен. Но другие более виновные чем он и Хрущёв — на свободе, прощены... Прости и их.

Орлов молчал.

— Неужели мне, на старости лет, — заговорил князь, — всю жизнь соблюдавшему честь дворянскую и в деле, и в слове — теперь жалеть, что я не захотел обманывать и лгать моей царице. Приди я или мой внук и солги одно слово — и всё было бы благополучно... А не захотели мы себя порочить — виноваты... Полно, граф, ты ли сын досточтимого московского дворянина Григория Иваныча? Его, покойника, во свидетели беру я. Будь он жив, я поехал бы к нему, и знаю, что сказал бы он своему сыну и как посудил бы это дело. Что ж, времена что ли ныне другие? Дворяне другие? И честь дворянская другая, из-за моря на корабле привезённая... За что прадеда вашего, участника бунта стрелецкого, пощадил Великий Пётр, почему голову на его плечах оставил, когда других сотнями казнил? А он был виноватее других. Почему?

Орлов поднял опущенные глаза и глядел в лицо Лубянского.

— За то пощадил, — воскликнул князь, — что старшина стрелецкий Орлов поступил по чести русской, дворянской. Он громко крикнул царю у самой плахи: "Руби головы, руби! Ни единой не оставляй стрелецкой головы! Все мы крамольники! Нас один Господь простить может по своей благости..." И вот за сие раскаяние, за сии горячие и прямые слова — царь пощадил жизнь своего подданного. Казни он стрельца Орлова, не было бы на свете дворянина Григория Иваныча, не было бы сыновей его — вас, графов Орловых.

Выражение лица генеральс-адъютанта вдруг изменилось. Он быстро протянул руку князю и вымолвил:

— Нет, князь, честь дворянская во дни великой государыни Екатерины Вторые не новая, как сказываешь, из-за моря привезённая... А всё та же, старая... Какая была при моём родителе покойном. Спасибо тебе, что меня на разум наставил... Я, видишь, по молодости своей, да от дел и забот, спутался на мыслях. Стал, вишь, жалеть, что меня лишний раз не обманули. Стал негодовать, что двое дворян российских, Лубянский и Борщёв, не лгуны подлые, меня дураком не поставили, взяв обманом... Поезжайте домой и скажите внуку — когда будет ему нужда в каком деле, чтобы обращался прямо ко мне... Завтра доложу государыне обо всём и заранее говорю вам, что Борщёв и Хрущёв — чисты будут... Пускай верой и правдой служат царице, а в сомнительных случаях жизни — обращаются за советом и научением к московскому боярину, князю Лубянскому. Он их так же образумит, как меня на разум наставил...