— Какой шум... Мне, знаете, сударь, что напоминает эта квартира, этот гвалт?

— Синагогу? — усмехнулся Шипов.

— Нет. Квартиру Григорья Орлова на Морской, когда мы у него весной собирались и обсуждали как действовать. Вот совсем так бывало, всё тоже...

— Нет, господин Толстой, — возразил вдруг Шипов сухо и едко. — То же, да не то!

— Что вы хотите сказать? — спросил молодой офицер, загадочно глядя в лицо Шипова, как бы стараясь отгадать вперёд его мысли.

— Я сказал: то же, да не то... — повторил Шипов.

— Тогда бранили все порядки Петра Фёдоровича и ругали голштинцев, да превозносили государыню, а теперь бранят Орловых... — сказал Толстой непринуждённо и стараясь будто придать голосу беззаботность пустой болтовни.

— Да. Это верно, — выговорил Шипов так же сухо. — Там собирались действовать в пользу государыни Екатерины... А здесь... здесь...

Шипов запнулся... Толстой вопросительно ждал и наконец сказал:

— Здесь собираются ратовать за императора Ивана.

— Такого императора нету! — отрезал Шипов.

Борщёв перестал есть от голоса Шипова и уставился с любопытством на собеседников.

— Да и сборища, извините, были у Орловых не те, что у Гурьевых. Там бывали обсужденья важного государственного предприятия, а здесь одно враньё и горлодёрство да пустобрёшство.

Толстой странно глянул в глаза Шипова и молчал.

— Там бывали товарищи и приятели Орловых, — продолжал Шипов. Допускались одни единомышленники. А здесь иди кто хочет, хоть с улицы, как в кабак. Поэтому здесь меж нас много соглядатаев, доносчиков, которые не ныне, завтра, Гурьевых выдадут головой за их враньё.

— И там могли бывать все, тоже могли быть и соглядатаи, могли тоже донести и...

— За то дело, государь мой, — перебил Шипов, — было всякое российское дворянское и честное сердце. А за это пустобрёшство Гурьевское — какой шальной станет. Всё это одно враньё, а не дело.

— Однако я слышал, что г. Лихарёв тайно поехал освободить принца и привезти сюда.

— От кого вы слышали?

— Да вот от многих. Я только фамилий их хорошо не знаю, — сказал Толстой.

— Хороша же тайна, коли вы от незнакомых слышали и мне, мало знакомому, эту тайну сказываете, — рассмеялся Шипов. — Вы поехали бы с этим Лихарёвым?

— Н-нет... Я... Я ведь так здесь... Я не... — замялся Толстой. — Я об этом Лихарёве и не слыхал прежде никогда.

— Не Лихарёв, а Лихачёв! — выговорил Борис.

— Извините, я слыхал, что Лихарёв. Так и Гурьевы говорили. Впрочем, я не знаю...

— А я вам говорю — Лихачёв.

— А ты откуда эту глупость знаешь? — спросил Шипов досадливо.

— Я... Да чёрт его знает! — добродушно отозвался Борщёв. — Я и не помню. Стой! От Хрущёва.

— Чихачёв, есть у нас офицер, отозвался Шипов, и действительно он поехал в Петербург, но не к Ивану Антоновичу, а по поручению полкового командира. Впрочем мы с Гурьевыми, да Хрущёвым на словах самое Марию-Терезию сюда привезём.

Шипов рассмеялся досадливо и отошёл от Толстого.

— Борщёв. Иди! Пора домой, — крикнул он, взял свою шапку с окна.

Борис выпил стакан вина и двинулся.

В сенях его догнал Победзинский и стал уговаривать вернуться, ради того, чтобы побеседовать о важном деле.

Борщёв колебался, но Шипов ответил резко:

— Ему не время, капитан. У нас дело есть ещё важнее вашего. Ваше дело поглядывать, да наушничать, чтобы алтыны, или по вашему злоты, зашибать, а у нас с Борщёвым честное и серьёзное дело.

Капитан Победзинский пробормотал что-то едва слышно, и как ошпаренный, отскочил от Шипова.

— Что ты ему сказал? Господь с тобой! — воскликнул сержант.

— Ну иди, младенец неповинный, иди... Да отряси пыль с сапогов и больше сюда ни ногой, коли ты себя любишь... — ворчал Шипов выходя со двора на поляну.

— Что ты всё меня просишь, а сам ведь вот ходишь, — нетерпеливо сказал Борщёв.

— Я был, тебе говорят толком, по делу.

— По какому? Всё выдумки.

— А, ну тебя... Младенец.

— Да ты мне не родитель и не дядька...

— Скажи на милость... Обиделся.

— Не обиделся... А не считаю тебя за указателя как мне себя вести.

— Ах, ты... Ах, ты, гусь лапчатый. Да ведь я из дружбы. Не стыдно ли тебе это. Не грех ли, мягко и сердечно — сказал Шипов. — Ну, слушай меня. Обещаешь ты мне недели две, три сюда ноги к Гурьевым не ставить? Ну из дружбы что ли?

— Да я и так не собираюсь к ним ходить. Я же ведь сам перешёл к тебе от их галденья и день и ночь. Сегодня меня голод пронял. Но ты чуден тоже. На всех лезешь. Сейчас этого поляка доносчиком назвал. Толстому тоже что-то такое... камешки в огород швырял. А у него этого, так сказать, и огороду нет.

— А если есть?

— Почём ты знаешь? Во сне пригрезилось?

— А если знаю? И верно знаю? — воскликнул Шипов.

— Так говоришь со зла.

— А если чрез месяц всё это на яву окажется? Если эти сходбища уже известны, кому ведать надлежит?

— Донесли!

— Да. А то что ж. Молчать что ли?

— Я бы не донёс. Потому что это только одно враньё и правительству опасности нет.

— Соблазн!

— И соблазну нет! Пьют, играют и врут. Вот Лихачёв этот — другое дело. Если это правда. Скажи, ты разве пошёл бы на них с доносом?

— Нет. Но и к ним больше не пойду. А засадят их в крепость, скажу: поделом, — не ври!

— Да, это пожалуй! — согласился и сержант. — Если все россияне начнут врать да ругаться как Гурьевы, что ж это будет? Содом!

Они вошли в свой домик и, простившись, разошлись по горницам спать.

Три брата Гурьевы и Пётр Хрущёв действительно вели себя невообразимо странно и глупо за последнее время. Виноват был старший Семён... Он действовал как бы в чаду собственных измышлений и грёз... Всякий день всё более и более народу собиралось в квартире на Плющихе. Самому Семёну Гурьеву его квартирка уже напоминала квартиру Григорья Орлова, на Морской в Петербурге,где с января до июня того же года замышлялся и готовился удар в пользу государыни.

Семён Гурьев уже воображал, что его дело — дело всей России.

Молодёжь и офицеры, с утра до вечера толкавшиеся в этом доме на Плющихе, собирались от праздности поболтать или просто даром отобедать и выпить на счёт тароватых хозяев. Все они, конечно, соглашались во всём с этими хозяевами, внимательно их выслушивали, поддакивали и вторили им, но за глаза поднимали на смех.

— Вишь, Орловых из себя корчат! — верно определяли некоторые.

Семён Гурьев, чтобы придать себе более значения, а со своего дела снять отпечаток бесцельного празднословия, сочинял всякие небылицы, не только дела, которых не предпринимал никто, но даже лиц никогда не существовавших.

В числе героев этого quasi заговора на Плющихе, явился таким образом полковник Лихарёв или Лихачёв, который будто бы был уже на пути в Шлиссельбург, чтобы спасать принца Иоанна и, похитив его — провозгласить императором. Между тем этот Лихачёв-Лихарёв — никогда и не существовал в действительности. Его выдумал Семён Гурьев с братьями.

Точно так же действовал со своей стороны Пётр Хрущёв. Он постоянно ссылался на участие в их деле, на согласие и поддержку таких лиц, как Панин, Шувалов, Миних и других, менее важных.

Самые недальновидные люди удивлялись дерзости болтливых офицеров на Плющихе или подсмеивались над их водотолченьем.

Но актёры, игравшие сначала пред публикой и морочившие её — скоро увлеклись игрой и стали сами себя морочить.

Они вообразили себя искренно тем, за что прежде хотели прослыть. Они вообразили в самом деле, что они центр, ядро громадного числа недовольных, люди призванные спасти отечество. Они вообразили под собой твёрдую почву, и увидели за собой, как бы находясь в угаре, — всю Россию.

— Мы — сила! С нами теперь хоть Фридриху потягаться! — сказал однажды даже Иван Гурьев.