Осторожности ради он притаился за изгородью. Но тут заметил быструю легкую тень и одновременно услышал, как захлопнулось окно в комнату, где спала Зузка. С облегчением Кониар громко выругался, грозно постучав в потемневшее окно.

— Ну, погоди, негодница! Ну, погоди, утром я тебе покажу!

Напротив, в дверях сеновала, выросла фигура Михала.

— Ты что, отец?

— Ничего. Это Зузка все… — ответил он сердито.

Михал недовольно зевнул.

— Зу-за…

И снова отправился на сеновал.

Кониар сердился, а по телу разливалось приятное тепло. И чего только сегодня ему не приходит в голову.

Снова положив топор на чурбан, он поставил бадью на место и, крадучись, вошел в хлев. Там было тепло. Дух хлева со смесью запахов навоза, гнилого картофеля и молока он всегда вдыхал с таким же нетерпением, как самый чистый воздух на горной поляне. Чернушка и Лысая дышали спокойно. Он постоял над ними, прислушиваясь, как сзади, в соломе, шуршит мышь.

Кониар юркнул в постель.

Ему уже не хотелось больше ни о чем думать, хотелось уснуть. Он лежал долго и неподвижно, мозг истомился, но сон не шел. Он поймал себя на том, что глаза его открыты и что он думает, каково сейчас его жене, которая лежит рядом с ним. Ведь она, наверное, тоже не спит, хотя даже не шевельнулась, когда он вошел в комнату. Да, и ей, вероятно, сейчас нелегко.

На том роковом собрании, где все решилось, Верона не была. Она лежала больная, ждала его, а когда он вернулся, смотрела на него лихорадочными, расширенными глазами. Он рассказал, как все произошло. «Все-таки», — вздохнула она. Потом села и долго в оцепенении смотрела перед собой.

Кониар лег, но она отвернулась от него, и он неожиданно почувствовал, как она раздраженно и враждебно ударила его по бедру горячей босой ногой. Ему это показалось странным, ведь они же вместе договорились обо всем.

Теперь он больше, чем когда-либо, понимал ее. Ему вспомнилось, как сердито она прикрикнула на него, когда он бросил наземь мешок с картошкой. А у самой вязанка выпала из рук прямо посередине комнаты, когда она несла дрова к печи.

Громко пробили часы. Полночь!

«Значит, все произойдет уже сегодня», — неожиданно подумал Кониар.

На мгновение ему показалось, что жена тихонько всхлипнула. Но ему не хотелось разговаривать. Молча смотрел он перед собой, а мозг сперва несмело, а потом все более неотступно и настоятельно начинала сверлить назойливая мысль. Он долго внутренне сопротивляется ей. И все-таки, затаив дыхание, осторожно, волнуясь, выбрался из-под одеяла. И снова крадучись вышел из дома.

Тишина, казалось, стала еще плотнее. Он быстро миновал деревню, погруженную в полную темноту, и вскоре, запыхавшись, оказался на дороге, откуда простиралась равнина поля. Здесь, за Лиштиной, влево от берега речки, поросшего крапивой, чертополохом и низкой развесистой ивой, начинался его надел.

Он подошел к нему ближе. Поле было пусто и голо. Рожь давно убрали, а завтра, когда начнут пахать, распашут и его межу. И он, Кониар, сам начнет распахивать землю на кооперативных лошадях, ведь теперь он работает на них.

Осторожно вступил он на межу. От прелой травы шел запах; вдалеке глухо плескалась вода в речке. И вдруг в этой тьме Кониар, словно наяву, представил себе картины, существования которых вообще не предполагал в себе.

Вот он, мальчонка, сидит на меже, а повыше, над ним, отец и мать разравнивают поле перед посевом. Они разбивают мотыгами комья, образовавшиеся при сухой вспашке. По другую сторону межи сеют Грицы — Юрай Гриц с женой. И вдруг ни с того ни с сего поднялся крик. Отец и Гриц стояли друг против друга, грозя мотыгами, обвиняя друг друга — дескать, не так распахали межу. Мотыга Грица, занесенная над головой отца, ударившись о рукоятку его мотыги, скользнула вниз, но в это же время раздался дикий крик матери. Отец упал. Острие мотыги рассекло ему правое ухо, откуда струей полилась кровь.

С тех пор отец недослышал. И с тех пор всякий раз, когда маленький Штево видел отцовскую голову с изуродованным ухом — отсеченной частью ушной раковины, — в нем поднимались ненависть и злоба ко всему, что касалось Грица. Сколько раз после этого Кониарам и Грицам пришлось нагибаться за одним и тем же камнем, который то и знай перелетал через межу, словно их и без того не появлялось вполне достаточно на обоих полях. Когда, копая картофель или на прополке, дети Кониара разводили костер по соседству с детьми Грица, то охапками таскали сухую картофельную ботву и сухие сорняки со всех других полей, лишь бы огонь на их поле, которое было меньше поля Грица, пылал сильнее того, который на противоположной стороне разводили дети Грица.

Так в деревне возникла вражда не на жизнь, а на смерть.

Однажды, Штево был уже юношей, отец прибежал домой и, запыхавшись, громогласно объявил всем во дворе, что со скошенного поля исчез сноп ржи. Он метал громы и молнии, понося злодея соседа. С того дня они стали сторожить поле.

Как-то вечером Штево шел на дежурство и уже издалека заметил, что на поле Юрая все еще возится одна из дочерей Грица — Верона.

Пригнувшись, он пробежал вдоль речки и лег на землю, спрятавшись за низкими снопиками ржи. И застыл там.

Верона перешла с поля на межу, пригнулась, тоже осмотрелась и вдруг принялась быстро-быстро косить траву на чужой половине межи.

Кониар подождал еще немного. Но увидев лежавшую неподалеку мешковину, заволновался, подозрение охватило его.

Сделав несколько осторожных шагов, он снова залег и пополз по жнивью под прикрытием межи.

Приблизившись к Вероне почти вплотную, он неожиданно вскочил.

Разгоряченная быстрой работой, она испуганно прижалась к земле. Серп выпал у нее из рук.

С ужасом смотрела она на Штево. Она понимала, что жала на меже Кониара.

Штево схватил мешок и, полный ярости, крикнул:

— Прячешь нашу рожь! Я видел! Высыпай все обратно!

Она вытаращила глаза, но не двинулась с места.

— Не хочешь? — продолжал кричать он. — Тогда увидишь!

Одним движением разорвал он веревку и высыпал содержимое мешка.

Она вскрикнула.

Между ней и Штево лежала куча травы.

Но Штево на этом не успокоился. Быстро разбрасывая во все стороны траву, он словно искал чего-то. Но в куче ничего, кроме травы, не было.

Штево даже зашипел от злости.

Не удалось ему застать ее на месте преступления. Кроме того, отбрасывая последнюю горсть, он наколол палец о чертополох, который вонзился ему под ноготь. Он судорожно отдернул руку и зло взглянул на Верону.

Но тут же наколол руку второй раз, еще глубже. Слезы, обида и бессилие отразились в ее широко открытых глазах. Их взгляды неожиданно встретились…

В одно мгновение он почувствовал, что сделал нечто такое, что не должен был делать, что он обидел девушку. И опустил глаза.

Но ведь она была дочерью Юрая Грица!

— Собирай! — тяжело проговорил он.

Вздрогнув, она отвернулась от него и бросилась бежать.

Он кинулся за ней.

— Ты чего, спятила? — крикнул он. — Хоть мешок возьми!

Он поймал ее. Она вырывалась, защищаясь, но все же он заставил ее вернуться обратно.

— Собери траву!

Она не уступила. Взглянув на нее, он понял, что никакой силе не заставить ее собирать разбросанную траву.

Тогда, чтобы покончить с этим позором, он нагнулся и в бешенстве стал сам горстями сгребать траву в мешок. Она, уже успокоившись, стояла над ним и ждала.

Он перевязал мешок веревкой и кинул все к ее ногам.

Она подняла мешок, забросила за спину и молча зашагала прочь. Всю дорогу Верона молчала, будто онемела. Штево не мог прийти в себя, голова его пылала. Ведь он унизился перед ней — перед дочерью Юрая Грица. Долго смотрел Штево вслед девушке. Она так и не оглянулась.

Тогда он сердито повернулся и по другой дороге зашагал домой. Больше дежурить в поле он не ходил.

Позже, зная, что тут или там может столкнуться с Вероной, Штево делал так, чтобы избежать встречи. Но чем больше он избегал девушки, тем чаще думал о ней. Никогда до этого он не замечал ее, они почти не знали друг друга, семейная вражда разделяла их. А теперь, хотя он и сопротивлялся, как мог, что-то зрело в нем. На следующий год по весне он как-то забивал наверху, на склоне, кол и, заметив Верону внизу, на поле, бросил работу и помчался домой за мотыгой.