Павлина — та хоть молчала, когда он говорил, видя, как он распаляется, снедаемый внутренним огнем, как он колеблется, он, конечно, говорил бы до скончания века, если бы не она. Но она умела обставить все так, чтоб ему казалось, будто он сам этого желал и желание его осуществилось. Ему, блаженному, было вовсе невдомек, что для него она не предоставляла ни единой возможности самому принимать решения, только желания да желания.

Они поженились, а бабы, что глазели у ратуши, громко судачили, как они хороши; поженившись, переселились в домик ее родителей, это было нехитрое переселение, у них ничего не было, и потому они испытывали чувство благодарности к каждому, кто хотел им помочь.

После свадьбы оказалось, что тревога была ложной.

— Наверное, нарушение цикла, — сказала Павлина, — это бывает.

Ему и в голову не пришло усомниться, больше они об этом не говорили, он любил ее, а любить — значит прежде всего верить.

Но что, кроме веры, ему понадобятся еще и крепкие нервы, чтобы понять непонятное, — в этом он тоже скоро убедился. В одноэтажном домике на окраине города, куда ходил первый красный номер трамвая, старики и молодые занимали четыре комнаты. Выходило, что вроде бы им принадлежит все и вместе с тем — ничего.

Они жили среди массивной мебели конца столетия, в мещанской атмосфере, с ее представлениями о стиле модерн и приверженностью к роскоши и уюту. Иллюзия совершенной супружеской гармонии и пастушеской идиллии.

Больше всего его раздражало то, что широкая супружеская кровать, на которой им было дозволено спать, отвратительно скрипела. Ему пришло в голову, что со временем они могли бы купить себе новую спальню, ведь они оба зарабатывают, а взнос за кредит не так уж велик. Он поговорил об этом с Павлиной. Павлина ничего не ответила. По крайней мере, ему не возразила, зато матери… И та примчалась: какую, мол, глупость ты выдал Павлинке, великолепная спальня, настоящий мореный дуб, попробуйте-ка нынче достать что-нибудь подобное, а выбрасывать деньги за какой-то хлам — ну уж нет. Да и вообще, подумал ли он, куда девать их старую спальню, конечно, не подумал, она так и знала, может, он намерен ее выбросить, так это мы еще поглядим, пусть и не мечтает, пока она в доме — никаких новшеств тут не будет.

Она кричала, будто с покупкой новой мебели уже все было решено, кричала так, что уши закладывало, а он чувствовал, как сердце сжимается от горечи. И уступил. Снова уступил, как и в тот раз, когда Павлина привела его представить родителям, усадила во главе стола, подавала благоухающий кореньями суп, а мать сопровождала ее действия похвалами и восторгами, интересовалась, что он любит, Павлинка, мол, умеет все приготовить.

Он смущенно взялся за ложку, будущий тесть тоже поспешно зачерпнул супу, но тут раздалось игриво-угрожающее:

— Веноуш!

И тесть положил ложку, перекрестился и произнес:

— Отче наш, иже еси на небесех…

Он изумленно смотрел на этот спектакль и не способен был даже рассмеяться в эту минуту, у него занялся дух от этой сцены: ну кому сегодня могло прийти в голову что-либо подобное?

— Не придавай значения, — сказала Павлина, оправдывая мать, когда они остались одни, — не обращай внимания, понимаешь, мама у нас страшно верующая, нет никакого смысла ее разубеждать.

Ему стало стыдно, и он начал уважать будущую тещу за эти ее убеждения, идущие от чистого сердца, в чем он никак не сомневался. Разве он не читал где-то, что добропорядочный верующий полезнее для общества, чем неверующий прохвост?

Он заранее радовался тому, что будет иметь возможность помериться с ней силами, противопоставить ее вере знания, приведшие его к атеизму. Он даже представил себе, как это было бы замечательно, если бы ему удалось перетянуть ее на свою сторону, научить воспринимать мир с позиций исторического материализма.

Именно поэтому Павлине легко удалось убедить его в том, что для такой цели необходимо освежить в памяти полузабытую молитву «Отче наш» и выучить несколько новых — на радость маме.

Он уступил, ибо несколько ничтожных поражений не могут поколебать конечной победы. Он уступил, и со временем оказалось — уступал постоянно и во всем.

Павлина возвращалась из канцелярии поздно, нередко — даже заполночь. Прежде, чем он узнал, что баланс подводится всего один раз в конце месяца, она ссылалась на это, а позже открыто заявляла, что ходила с приятельницей пить кофе. Она выдумывала массу причин, чтобы проводить свое свободное время не с ним и не дома. Ему же недоставало ее, он чувствовал себя в пустом доме, как потерпевший кораблекрушение на необитаемом острове.

Возвращаясь с работы, он заставал тещу в халате, в котором она обычно вставала завтракать. Он понимал, что халат с причудливыми знаками, о которых она однажды заметила, что они обладают магической силой, был неподходящей одеждой для мытья посуды, копившейся в мойке еще со вчерашнего вечера, а посему, засучив рукава, принимался за дело сам. А теща сидела, зажав между пальцами длинный мундштук с дымящейся сигаретой, устремив глаза вдаль; с ее губ каплями стекали слова, сливаясь в единый поток.

Слова, одни слова, все об одном и том же: какого благородного происхождения был ее прадедушка, как за ней ухаживал заместитель директора банка «Славия», погиб, бедняжка, в автомобильной катастрофе, сколько слез она из-за него пролила. За Веноуша вышла замуж потому, что он был гол, как церковная мышь, а ей как раз хотелось совершить благородный поступок. Когда они поженились, от него за версту разило деревней, конюшней, она вывела его в люди, теперь он заведует отделом в сберкассе и по гроб обязан ей всем, он отлично сознает, что без нее он — пустое место.

Павлинка тоже могла бы уже выйти замуж, ездил тут один к ней на машине, но она сказала дочери, успеешь, сперва поживи в свое удовольствие. Тот здорово из-за этого настрадался, очень уж любил Павлинку, да ей он казался слишком старым; старый, скажите на милость, тридцать пять, разве это возраст?

Сначала он прислушивался к ее словам, потом это стало ему надоедать бесконечным своим однообразием. Он подумал, что лучше бы, вместо того чтобы болтать, взяла бы тряпку и вытерла пыль. Пыли кругом полно.

Однако его потрясло больше всего, когда он несколько раз пытался затеять с тещей разговор о смысле религии и, к ужасу своему, обнаружил, что ни во что она не верит и что молитвы за столом — это лишь позерство, воскрешение прошлого, когда вот так же за столами, ломящимися от яств, сидели представители ее рода и воздавали хвалу богу за то, что он позволил им и подняться из грязи, и приумножить свое состояние. На самом деле ни во что она не верила, эта женщина, его теща; не имея ни малейшего представления об условиях, в которых родилась идея трансцендентного познания, она ничего, ничего не знала. Но тем больше несла она всякий вздор, до бесконечности пережевывая пару фраз, убогий плод прочитанных ею за всю жизнь оккультных и спиритических книг, которых у нее накопился полный комод. Она любила повторять, что бог сотворил человека и десять заповедей, но ей и в голову не приходило задуматься над их смыслом, она была способна о каждом более или менее знакомом человеке выдумать такие отвратительные сплетни, что даже собака побрезговала бы взять хлеб из его рук — такая грязь, измышления ее мозга, источенного злобой и ненавистью к людям. Она боялась смерти, очень боялась, но еще больше боялась переселения души, мысль о котором не давала ей покоя.

Однажды он вернулся из библиотеки раньше обычного и нашел тещу в передней, у распятия, это был ее Лурд[7], здесь она беседовала с богом и с душами усопших, она не видела бога, но он слышал ее мольбу:

— Не допусти, господи, чтобы моя душа переселилась в корову.

У него задергались уголки губ, он еле-еле сдержался, а в голову пришло странное сочетание слов — святая коза, — и он с удовольствием повторял это сочетание до тех пор, пока оно не стало понятием.