— Жалко ворот-то: совсем новые. Могли еще пригодиться.

— Баба! — тряхнул Венца копной своих великолепных темных волос. — Сгинь с глаз моих, дрянь этакая!

Венца знал меня и понимал, что дело не только в сломанных воротах. Он раскусил, что мне жаль и Шишму, которому теперь придется за все расплачиваться. Ему стало ясно, что, будь по-моему, история с Лойзкой затянулась бы, так как я предложил бы разбирательство, которое ни к чему бы не привело, потому что кто-нибудь успел бы предупредить Шишму, а тот перед комиссией нарядил бы Лойзку, как принцессу. Да, он был прав! Тысячу раз прав оказывался он и потом, когда кулацкие сынки гонялись за нами с вилами, спасая свой скот. Я хватал Венцу за рукав и убеждал его быть сдержаннее, но и восторгался им, потому что Венца Пейха знал, чего он хочет. Был он энергичный, скорый на дело, как в большом, так и в малом.

Однажды на стройке его накрыли в комнатенке с Марушкой Швандрликовой, но он спас положение тем, что заорал изнутри:

— Запертый я тут: пленку проявляю. Обождите малость.

Когда пленка была проявлена, он помог девчонке вылезти в окно, разбросал по столу фотографические принадлежности, зажег свет, открыл нам дверь и никому даже в голову не пришло разбираться, отчего у него все-таки несколько порозовели уши. Я один знал, какие он тут проявлял пленки, и потом мы с Венцей смеялись: гроза прошла. Его тогда вышибли бы, не раздумывая, и это было бы жалко, потому что лучшего бригадира, чем Венца Пейха, на всей стройке было не сыскать.

Я восхищался им: он умел ладить с людьми, любил и поработать, выдав одним духом две сменные нормы, водил девушек — сколько хотел, играл на гитаре, пел, читал стихи, на трех конкурсах отхватил три первые места, пил, не пьянея, а когда мы что-нибудь отмечали и кто-то потом не мог выйти на работу, Венца, не моргнув глазом, подменял его и ни разу никого не выдал. Я относился к нему с особым обожанием человека, который далеко не во всем согласен со своим кумиром, но которому дороги даже его слабости. Он был одним из тех, за кем пойдешь хоть в преисподнюю, от кого исходит какой-то теплый свет, кто обезоруживает тебя даже там, где другому и в других обстоятельствах ты ответил бы отказом.

Венца Пейха был вроде командира, а я состоял при нем политруком, одухотворял его дела идеями, облекал его речи в художественную форму, а он потом говорил: «Слово — это сила! Ярким словом мы поколеблем их устои».

Я любил его и за то, что он нуждался во мне, и мы были неразлучны: я, польщенный его доверием, и он, польщенный тем, что я польщен.

Только однажды — это было уже в институте — мы не сумели найти общий язык. Пронесся слух, будто студент философского факультета Гонза Крал — никакой не сын кузнеца, а отпрыск бывшего лавочника. Он нас обманул. Венца Пейха распалился: всевозможные авантюры вообще были в его вкусе, и я уже усвоил, что когда их недоставало, он был не прочь сам пуститься на выдумки, только затем, чтобы все время что-то да происходило. Я слабо потянул его за рукав:

— Не сходи с ума, Венца: ты ведь знаешь, как обстоит дело, — говорил я, заикаясь. — Ну, держал его папаша лет двадцать назад лавочку с бочкой капусты, чтобы во время кризиса с голоду не помереть, а теперь кому-то понадобилось это припомнить, чтобы навредить его сыну. А ведь это способный парень, сознательный.

Но Венца вошел в азарт, это я понял, потому что всякий раз, входя в азарт, он становился вдруг спокоен и четко выражал свои мысли:

— Тем хуже, что сознательный, что он за нас, тем хуже, что он сумел создать о себе хорошее мнение. Такие опаснее, чем дивизия вермахта. Да если бы он и не держал в мыслях ничего плохого, все-таки он соврал, а я не терплю лжи. Ложь несовместима с коммунистической совестью. Беги, скажи ему, пусть сматывается.

Мы сидели у стола, Венца обхватил голову ладонями, и мускулы на его лице подрагивали. Я не встал и не побежал. Он повернул голову, и на меня уставился голубой металлический глаз.

Я опустил взгляд, но не двинулся с места.

— Нельзя отворачиваться от человека, пусть даже он соврал, — говорил я дрожа, потому что самое трудное — выступить против того, кто тебе дорог. — А до лжи мы довели его сами. Если бы он сознался, что его папаша торговал капустой, прощай учеба.

— Прощаться все-таки придется, — сказал Венца Пейха и встал.

Так ушел от нас Гонза Крал, студент философского-факультета, наследник жалкой лавчонки и коммунист, который, как я узнал много позже, добился своего и к сорока годам имел дипломы двух факультетов.

Так оборвалась моя дружба с Венцей Пейхой, который говорил:

— Хочешь быть чистеньким, крыса, я тебя вижу насквозь, но это тебе не удастся. В окопах только эстетствующие свиньи чистят себе ногти.

Я не считал капустную бочку окопом, который во имя революции необходимо взять штурмом, и поэтому падал в глазах своего бригадира, стремительно и неостановимо.

Темноволосый Венца так и не примирился ни со мной, ни со своим промахом, и чем яснее он потом понимал, что допустил ошибку, тем чаще допускал все новые и новые ошибки, ибо только в этом находил себе оправдание. На нашем факультете его побаивались как студенты, так и преподаватели, и сам ректор университета, завидев его, приветствовал уже издалека. Только Марушка Швандрликова его не боялась: она прекрасно помнила, как он проявлял с ней пленки.

Годы, как говорится, летели, и мой роковой брюнет, мой бригадир и командир, оправдался гораздо более изысканным образом. Настало время, которое не могло не настать, когда стали поговаривать, что в работе были промахи, что допускалось довольно много ошибок, и наконец, что совершались грубые просчеты.

Могу себе представить, что Венца Пейха, то есть доктор Венца Пейха, несколько ночей плохо спал, несколько ночей не проявлял пленок. Я уверен, что он мучился. Я думал о нем, и меня не удивило, когда при очередной встрече он сказал убитым голосом:

— Как мы только жили? Что же мы натворили?!

— Жили мы так, что выкрали у Шишмы Лойзку, и это было здорово, Венца! — сказал я. — Это было здорово: как Шишма пялил глаза и как Лойзка ходила потом в сапожках и с длинными распущенными волосами. Только не стоило, наверное, ломать крепкие ворота. И уж совсем не следовало вышвыривать Гонзика за то, что его отец был лавочник.

— Ты-то его не вышвыривал.

— Не вышвыривал, но и не помешал этому.

— Перестань.

— Слушай, — сказал я ему, когда увидел его плечи. — Слушай, не теряй голову. Были ворота, и был Гонзик, но была ведь и Лойзка, и были дома, и домны, и бессонные ночи на ней, на нашей стройке жизни. А ворота давно уже новые, и Гонзик оказался настоящим мужчиной и снова пошел в институт, и теперь он — крупный начальник, ты ведь и сам знаешь.

— Знаю.

— Вот видишь. У них, у этих умников, цель ясная: они хотят подавить нас, сбить с толку, чтобы мы на стену лезли, язык за зубами держали и в себе замкнулись, а они тем временем возьмут дело в свои руки.

Но чужая душа — потемки. Расстались мы не по-хорошему. Может, он ненавидел меня за то, что я вношу ясность: он любил быть впереди и оставлял последнее слово за собой. Может, он ненавидел меня и за то, что он, бывало, покрикивал на меня, когда я дергал его за рукав. Может быть, он усматривал особенно утонченный вид мести в том, что я теперь защищал его от самого себя? Кто знает? Могу себе представить, что несколько ночей он мучился. Но я уверен, что спать ему не давали не только угрызения совести, но и страх. Да, Венца Пейха боялся. Боялся вновь столкнуться с Гонзиком, боялся и других, которых он отсекал, как сухие ветви со здорового дерева. Боялся, как бы они не пришли, и однажды под утро, раньше, чем они могли заявиться, раньше, чем им вообще могло прийти это в голову, Венцу осенило.

На одном из собраний, каких в то время проводилось множество, Венца вскочил на трибуну и своим звучным голосом вожака, который меня всегда так подкупал, стал говорить, что святое дело революции оплевано, что лучшие ее сыны обмануты, а он-де устраняется, он не согласен…