Мой одноклассник Витек Кучера одолжил мне трубу, когда я пообещал, что дам ему прочесть «Сына охотника на медведей». И случилось то, чего не должно было бы случиться; этот богоугодный латунный музыкальный инструмент я принес домой. Едва только я попытался извлечь из него воспринимаемый человеческим ухом звук, как в дверях появился дядя Микулаш, мой крестный, плотник из Дуби Горы и деревенский музыкант, который умел играть на всем, даже на пиле.

— Ай-ай-ай, парень, — воскликнул он, лукаво улыбаясь, — труба не желает тебя слушаться. Ты напускаешь в нее слишком много воздуха, и она пыхтит, как человек, страдающий одышкой.

— Я первый раз держу ее в руках, — сказал я. — А завтра сыграю, что вы захотите.

— Завтра? — недоверчиво спросил дядя.

— Или позднее, — уточнил я.

— А ты знаешь, как на ней играют? Это труба-бас — флюгельгорн.

— Витек, который мне ее дал, показывал, как играть.

— А ты знаешь, зачем эти клапаны?

— А чего тут знать?

— Ну тогда хорошо, — сказал дядя.

— Почему вы говорите «ну тогда хорошо»? — спросил я.

— Сдается мне, ты чудо-ребенок. Надо бы мне этим воспользоваться.

— А как вы можете воспользоваться этим?

— Затруби-ка еще, — попросил дядя.

— Но у меня нет слуха, — ответил я несколько удрученно.

— Почему нет? Слух есть у всех.

— Что вы этим хотите сказать?

Дядя Микулаш сел и окинул взглядом комнату.

— Мама дома?

— Нет.

Я смотрел на него, как он, наблюдая за мной, о чем-то думает. Потом он сказал:

— Давай проверим, есть у тебя слух или нет. Я тебе дам кларнет, а мама пусть найдет учителя, который мог бы тебя чему-нибудь научить. Ты никого не знаешь, у кого можно было бы брать уроки?

— Не знаю.

— Жалко, — сказал дядя.

— Нет, одного я знаю! — вдруг вспомнил я.

— Кто же это? Может, я его знаю тоже?

— Это капельмейстер Валнога, он пилит дрова в школах и учит играть на чем угодно. На скрипке. На корнете. И на кларнете.

— Я его знаю, — сказал дядя.

— Это хорошо. Вот он мог бы меня чему-нибудь научить, если даже у меня, допустим, нет слуха? Пан учитель Петеле говорит, что у меня нет слуха.

— Не обращай внимания, пусть пан учитель Петеле говорит, что ему вздумается, — сказал дядя Микулаш. — Если захочешь, то научишься, если не захочешь, то не научишься. Если ты считаешь, что уже завтра будешь играть на трубе, то за неделю научишься играть на кларнете.

— А вы на самом деле мне его дадите?

— А почему бы нет! У меня их пять. Выбирай любой.

— Какой мне выбрать?

— Возьми in A, in B или in C.

— Я бы выбрал in B. А когда можно прийти за ним?

— Хоть сейчас. Пойдем вместе. Но, может, тебе больше хочется играть на трубе?

— Да нет, — сказал я, — на трубе мне играть неохота.

Я боялся, что дядя Микулаш раздумает, и быстро решил:

— Так я пойду с вами.

— Как хочешь, — сказал дядя.

— А когда нужно вернуть вам этот кларнет?

— Когда захочешь. Как научишься. Если научишься играть на следующей неделе, то принесешь на следующей неделе. А если через два месяца, то принесешь через два месяца. Я тебя не тороплю, — с легкостью согласился дядя Микулаш.

— Я быстро научусь на нем играть, — пообещал я.

— Ну вот и хорошо, — кивнул в знак согласия дядя Микулаш. — А если ты и впрямь хочешь пойти за кларнетом, то собирайся и пойдем.

— Я пойду босиком, — сказал я.

— А как еще? — спросил дядя. — Сейчас лето, и все ребята бегают босиком.

На дворе я встретил Милу и Енду и попросил их сказать маме, что я пошел с дядей за кларнетом.

— Ну привет! — закричали они.

До дядюшкиной деревни мы то ехали, когда нас кто-нибудь сажал в машину, то шли пешком. Дядя шел быстро, а я семенил рядом с ним; он говорил то о кларнете, то о чем-то другом, что приходило на ум, или о том, что видел вокруг, а потом сказал:

— Ты, сынок, должен играть, как концертмейстер.

— Я буду так играть — заставлю горы задрожать, — заявил я самоуверенно.

Потом примерно полгода я ходил к пану Валноге, который вместе с пани Валноговой через день колол дрова в разных школах. Мы обычно сидели рядом у окна, перед нами стоял пюпитр, а на нем лежали ноты, и пан Валнога учил меня нотной грамоте и показывал мне, когда и какой клапан я должен нажать. А затем, указывая пальцем на ту или другую ноту, ждал, пока я ее найду. Учение было изнурительное, но мой учитель проявлял больше терпения, чем я. Иногда я приходил чуть-чуть раньше, когда доигрывал урок какой-нибудь старший ученик. Я смотрел в окно на небольшой деревянный хлев и на дерево, и мысли мои блуждали бог знает где. То, что играл мальчишка, сидевший за моей спиной, не очень-то меня увлекало, я только видел, что, в отличие от меня, старик его почти не замечает: покуривает да попивает себе черный кофе, время от времени одобрительно кивая головой. Потом я снова смотрел, как пани Валногова бросает курам траву на дворе, и от этого мне делалось очень грустно, и я понимал, что напрасно испытываю терпение этого обходительного и милого старичка. Никакого музыканта из меня никогда не получится. Ни через неделю, ни через пять лет.

— Видишь ли, — сказал мне однажды мой добрый учитель, — этому нужно себя посвятить полностью, упражняться и упражняться. Ты дома-то хоть изредка играешь?

— Иногда да, а иногда нет, — сказал я.

— Это плохо, — сказал он. — Если бы ты умел на чем-нибудь играть, то у тебя появились бы разные возможности. Ты бы мог попасть в военный оркестр или в цирк.

— Как в цирк?

Такая возможность мне даже и во сне не снилась.

— В цирковой оркестр, — сказал пан Валнога.

— Вы там играли?

— Играл, — кивнул пан Валнога. — Вот это, сынок, была жизнь. Вот где можно было заработать. С цирком Сарасани мы изъездили полсвета.

— Расскажите мне об этом.

— Иногда я выступал там в роли клоуна, — с улыбкой вспоминал мой учитель.

— Какого клоуна?

— В одном из номеров, — начал капельмейстер свой рассказ, — понадобился кто-то из оркестра, например, я, там я как раз играл на кларнете, и нарядили меня клоуном. За это платили особо; я получил костюм клоуна с огромными карманами, и в тех карманах должны были быть три кларнета, — потом у меня был всего один карман, но об этом позже. Мой номер шел по программе, когда устанавливали клетки для тигров. Я должен был вбежать на манеж, вытащить из кармана кларнет и заиграть. По-моему, для того номера я разучил «La Paloma». Только я начинал, ко мне подбегал цирковой служитель и говорил, что это запрещается, отбирал у меня кларнет и давал при этом пинка. И я должен был уйти в угол, вытащить из второго кармана другой кларнет, намного меньше, и снова начать играть. И снова прибегал тот же служитель, и снова забирал у меня кларнет, и снова давал мне пинка. Тогда я опять отбегал и вытаскивал из кармана третий кларнет, такой малюсенький, не больше пальца, и опять начинал играть. И с пинком все повторялось в третий раз. А потом — как и было задумано — я вставал посреди манежа и начинал реветь. Тут слуга подходил ко мне и начинал обыскивать, а у меня из четвертого кармана выскакивала собачонка, — ну, знаешь, бывают такие с вытаращенными глазами и паучьими ножками, — и с пискливым лаем гоняла по манежу слугу, которому я тоже давал пинка, когда он пробегал около меня. На том все и кончалось.

Но я не хотел быть клоуном и не хотел играть в цирке.

Рассказ пана Валноги развеял остатки моего тщеславного желания стать музыкантом.

Я вернул дяде кларнет, и это его нисколько не удивило. Я решил заняться живописью.

Сперва я обратил внимание на то, что в разных витринах среди обуви и посуды выставлены пейзажи, а также фигуры, подписанные именем — Бамбуле Ян. Березки и ручейки, небольшие озера с лебедями, а также мадонны с ангелочками, которых я пристально и долго изучал. Часто мне казалось, что некоторые из мадонн косят, а у ангелочков староватые личики и не такие они невинные, как представляется на первый взгляд. Не раз я подмечал в их взгляде и некоторое коварство; было такое чувство, будто, когда от них отворачиваешься, они насмехаются над тобой.