— Я бы тоже хотел беситься с жиру, — заявлял я. — И хотел бы знать, почему я не бешусь. Почему?

— Отстань, — говорила мама, чтобы отделаться от моих расспросов. — И ни о чем меня не спрашивай.

— А кого же мне спрашивать?

Обычно, когда я спрашивал о том, что меня интересовало, от меня все старались избавиться. Или же поднимали на смех и нарочно отвечали так, чтобы сбить с толку. Взрослые не догадывались, что я хотел понять жизнь, как понимали ее они, что мне все интересно. Для них я был лишь «глупым и любопытным мальчишкой», и они нередко говорили: «Будешь много знать, скоро состаришься». И я должен был до всего доходить своим умом. Везде и всегда я обращал внимание на то, о чем говорят вокруг; незаметно приближаясь к людям, я подолгу вслушивался в их речи, так что у меня иногда даже звенело в ушах.

Если бы мама застигла меня за этим занятием, вот задала бы она мне трепку! Посмотрела бы на меня своими испуганными глазами, всплеснула бы руками и сказала:

— Ну нет, сынок, так ты чего только не нахватаешься!

Но я не хотел бы «нахватываться». Мне просто хотелось знать обо всем, что знали взрослые. Значит, я должен был набираться ума-разума где только можно.

Иногда я садился на тротуар перед цирюльней пана Чинчеры. Двери заведения были распахнуты настежь, чтобы внутрь проникал воздух, а пан Чинчера с самого утра не закрывал фонтан своего красноречия и до позднего вечера занимал благодарных клиентов шутками и прибаутками. Два небольших кресла, стоявших напротив двух потускневших зеркал, что висели на стене, заполняли каморку, где все время должен был гореть свет. Лампочки висели над зеркалами, освещая столики, пульверизаторы для духов, щетки, бритвы, расчески и ножницы, флаконы с одеколоном и березовой водой. Клиенты сидели на длинной лавке, вслушиваясь в увлеченное певучее красноречие пана Чинчеры и терпеливо ожидая, когда побритый и постриженный посетитель поднимется с кресла и они займут его место. Потом пан Чинчера стряхивал с грязной простыни волосы на пол и повязывал эту тряпку вокруг шеи очередного клиента.

А по субботам парикмахерская звенела от резкого мужского смеха, и я, напрягая слух, старался ничего не пропустить.

— Ты чего здесь ворон считаешь? — нередко набрасывался на меня пан Чинчера, он был так тщательно причесан, словно сам себе хотел служить рекламой. — Пойди куда-нибудь поиграть. Здесь тебе нечем поживиться.

Я нехотя поднимался и шел напротив, на ступеньку лавки мясника и колбасника пана Пфафра. Из лавки тянуло сладковатым запахом мяса и копченостей. Я смотрел, как ловко мясник и колбасник разделывает тушу, выделяясь на фоне белых облицовочных плиток с розовыми поросячьими мордочками.

— Ты чего, друг, а? — кричал он, заметив меня.

— Можно мне здесь ворон посчитать? — улыбаясь, спрашивал я. — Можно чем-нибудь поживиться?

— Да что ты мелешь? Нету у нас никаких ворон.

— Мне хотелось бы на вас посмотреть.

— Ну что ж, смотри.

Случалось, порежет пан Пфафр палец и кричит:

— А-а, собака!

И смотрит на меня с укоризной, высасывая кровь из пальца.

— Это все потому, что ты мне на руки смотришь.

И я шел к следующему дому.

Бродить и болтаться без дела. Просто расхаживать туда-сюда.

Но в городе нельзя долго бездельничать. Городу безразлично, взрослый ты или маленький, выдержите ли вы то, что он готов взвалить вам на шею. Он не желает видеть, как вы слоняетесь и считаете ворон, засунув руки в брюки. Город прикрикнет на вас, и вы за двадцать грошей помчитесь с одного конца на другой и будете делать все, что делали такие же мальчишки до вас, прежде чем выросли из детских штанишек. Вот и я точно так же, как они, рыскал то здесь, то там, задаром чистил голубятню пану учителю Квачеку, носил на почту письма барышне Костогризовой, помогал маме отбеливать белье, поедал чужие груши и прислуживал во время богослужения. А расхаживая повсюду, я попадал иногда в другую школу. Кроме нормальной школы, у нас, мальчишек, была еще одна — наша улица, и, кроме школьных учителей, еще один — книготорговец пан Мелихар, от которого мои братишки приносили домой Жюля Верна и романы Карла Майя или Салгари.

В этой школе ученье мое шло куда легче. Мое большое честолюбие, желание сравняться с братишками и не отстать от них — это у меня оттуда. Но они этого не понимали. Когда же я выпрашивал у них эти романы, они с насмешкой отмахивались от меня:

— Лучше почитай о Красной Шапочке или о Будулинеке.

И прятали от меня книжки, чтобы я их не нашел. Какого труда стоило мне отыскать их! Я переворачивал весь дом и в конце концов отыскивал. Братья прятали книги очень изобретательно и в такие места, что стыдно даже о них говорить, но я находил эти тайные «библиотеки» и таскал оттуда книги одну за другой. Взяв книгу, я прятал ее за пазухой и удирал на улицу, где мог спокойно читать. У меня были свои укромные уголки, словно созданные для такого чтения. Одно — под крепостными стенами, другое — за больницей, в канаве под железной дорогой, а третье — под Бечваржевой мельницей, в густых зарослях кустарника. Под древними городскими стенами рос старый ясень с черными искривленными ветвями, склонявшимися чуть ли не до самой земли, а около него стояла каменная скамейка. Взобравшись на нее, я легко влезал на дерево, где можно было, удобно устроившись на ветвях, спокойно читать. Под железнодорожным полотном тоже было неплохо, но там мешали поезда, которые все время сновали то в одну, то в другую сторону.

Больше всего книжек я прочел в дупле этого великолепного ясеня, гостеприимство которого в эти минуты доставляло мне ощущение непередаваемого счастья. Сквозь листву на страницы книги падал зеленоватый свет солнечного дня… Ах, а теплый свет прозрачной листвы! А горьковатые ароматы, исходившие от корней старого дерева! А волнующее чтение, а с жадностью проглатываемые книги!

Это прекрасное и полное уединение продолжалось до тех пор, пока меня там не выследил пан доктор Матиаш. Однажды он уселся на каменную скамейку, чтобы съесть завтрак, завернутый в бумагу. Его тонкий слух, очевидно, уловил какие-то звуки, когда я, завороженный чтением, глубоко вздохнул или зашелестел страницами и заставил его взглянуть наверх, на ветви, где, к моему великому огорчению, он увидел меня. По чистой случайности я как раз тогда читал книжку, взятую у нашего Милы, и вполне пристойную. Увидев меня на верхушке дерева, пап Матиаш поднялся и позвал:

— Эй, что ты там делаешь?

— Читаю, пан советник.

— А о каких же тайнах ты там, наверху, читаешь?

Я быстро захлопнул книжку и прочел старику написанное на обложке название:

— «Записки палача Яна Мидларжа».

— Удивительно, — сказал он, покачав головой. — А я тебе помешал. Но почему ты выбрал для чтения это место?

— Да просто так, — сказал я.

— Где уж там, — засмеялся он. — Это не просто так. — И позвал меня: — Слезь-ка вниз, я тебе кое-что скажу.

Я послушался, и он показал рукой, чтобы я сел рядом. Взяв у меня книжку, он сразу вернул ее и спросил:

— Ты любишь мыться?

— Моюсь, — сказал я.

— И наверняка знаешь, что тот, кто моется, — вдвойне человек. А ты, сынок, сколько раз человек?

— По-моему, пять раз, — ответил я.

— Ай-ай-ай, — удивился пан Матиаш. — Это ты должен мне растолковать. Как ты до этого додумался?

— Пожалуйста, я с удовольствием объясню, — сказал я. — Если я читаю такую книжку, значит, знакомлюсь с историей, значит, я трижды человек. Не правда ли?

— Правда. Ну и…

— Во-вторых, если я читаю книжку под названием «От Багдада до Стамбула» или «На волнах Ориноко» и узнаю о географии, то я четырежды человек.

— Твоя правда, — кивнул пан Матиаш. — А вот почему же ты думаешь, что ты пять раз человек?

— Пять раз человек я потому, что знаю о фонографе, — похвастался я. — А кроме того, потому, что знаю, как сконструирован «Наутилус». А потом мне известно, как запустить человека на Луну.

— Превосходно, превосходно, — воскликнул изумленный пан Матиаш и посмотрел на меня с такой нежностью, что у меня чуть не закружилась голова.