И пошла прочь — она испытывала потребность побыть одной, поскорее проскользнуть мимо Цецилии, открыть окно у себя в комнате и долго смотреть в ночь, в этот смутный сумрак, в котором тонут водянистые хлопья приближающейся зимы.

Она шла быстро, потом замедлила шаг; шла молча, и перед ее внутренним взором проносились картины родной деревни. Они возникали с удивительной четкостью. Бормочет ручей, пробираясь через четыре запруды с деревянными перилами. Дрозд уселся на куст крыжовника в саду, жалобно засвистел. На корявой ели в углу огорода зяблик укрыл свое гнездо с пятью коричневатыми, в крапинках, яичками. На утреннем солнце стальной голубизной поблескивают силосные башни. Золотится сенная труха, поднятая в воздух, сладко пахнет летними лугами. Элишка умела отличать сено, скошенное в долине, от того, что привезли с гор. По запаху. Долинное пахло хоть и ароматно, но с пронзительной кислотцой, горное дышало сосновой хвоей. И нет там ни Оты, ни Андрысека, никто не подстерегает ее там по углам, не уговаривает встретиться, — а здесь один поступает так потому, что его жена больна, второй — по той причине, что жена в ночной смене и постель рядом с ним пуста. Элишка идет к ферме полевой дорогой, хрустят под ногами камешки. Вспорхнула с межи стайка излишне осторожных молодых куропаток, почти птенцов…

Цецилия встала, вышла отпереть дверь. Элишка покраснела. Сегодня она забыла принести угощенье вахтерше, стала извиняться.

— Ничего, — махнула та рукой, впустила Элишку, заперла за ней дверь, пристально вгляделась в нее. — Что это с тобой? Опять мужика завела, что ли?

Элишка усмехнулась, светло и мечтательно, словно то, что она слышит, ровным счетом ничего не означает.

— Заходил тут к тебе один, немолодой уж, — продолжала Цецилия, и в ее тоне Элишка уловила оттенок предостережения. — Андрысеком звать. Жался-мялся, а вид такой, будто дело о жизни идет. Сказал, завтра тебе в дневную выходить, не с утра. А только не похоже, чтоб он из-за этих смен зашел. Уж не спуталась ли ты с этим стариком?

Элишке и на руку было выходить не с утра. Цецилия ушла в свою каморку, села. Не верила она Элишке и хотела ее уберечь. Хорошая ведь девка. Ходит по ночам, словно белым днем, и так себя держит, будто век в городе прожила.

— Андрысек — заведующий прачечной, — объяснила Элишка. — Жена у него больная.

— Зато ты здоровая, — Цецилия строго сдвинула брови.

— Куда там! — счастливо засмеялась Элишка.

Цецилия была сбита с толку. Посмотрела на Элишку и — так, чтобы та видела, — постучала себя по лбу: — В этом роде, что ли, больна-то?

— Ага! — Элишка прыснула со смеху, но тут же широко раскрыла глаза. — Писем мне нету? — Пробежала взглядом адреса на конвертах, засунутых под стекло.

— Писали тебе, да перестали. Видать, не отвечала.

— Ага, — повторила Элишка и, снова рассмеявшись, кивнула на прощанье; напевая, стала подниматься по лестнице.

Проснулась она около четырех утра. Вчера открыла окно и долго смотрела в холодную ночь. Прилегла на минутку, хотела потом закрыть окно, да так и заснула. И теперь проснулась от холода.

Встала. На улицу, на крыши нападал снег. Стало светлее. С лязгом и глухим гулом за окном то и дело прокатывали трамваи. За стеклами их Элишка различала сгорбившиеся, прижавшиеся к окнам фигуры пассажиров. В нескольких шагах от дома, на трамвайной остановке, орал какой-то пьяный. Пришел трамвай, крик прекратился, ненадолго все стихло.

Надо использовать свободные утренние часы, решила Элишка. Стала думать — об Оте, обо всем, что пережито с Андрысеком, об Иржине, об улицах, по которым ходила, о прачечной, наполненной горячим паром, о стерильном воздухе, вырывающемся из вентиляторов в сушилке, о дымах доменных печей на горизонте за рекой. Было чего-то жаль. Тряхнула головой. Жалость! Никогда она себя не жалела. Ей нужно было найти свое место, и она добросовестно его искала. Заплатила за это — так ведь жизнь никому ничего даром не дает. Сколько улиц прошла, и площадей, и кинотеатров, и кафе — всюду искала свое место. А лет ей уже немало. Двадцать восемь. Многовато для женщины даже в городе, где полно мужчин. Тут Элишка улыбнулась так, словно точно знала, на кого может рассчитывать наверняка. Так много ей лет, а она все еще опьяняется мыслью, что должна сама найти место в жизни, да такое, чтобы могла прожить, сколько суждено, примиренной с собой, потому что другой, лучшей жизни и быть не могло.

Когда-то ее до омерзения изводил однообразный вид из окна их домика. Но ведь то, что она видит здесь, — такое же однообразное, с той разницей, что нельзя тут видеть восход солнца. Оно прячется где-то за крышами и выкатывает поверх них, когда день уже в разгаре. В сущности, Элишке все время не хватало силосных башен слева, с их поблескивающими голубым отливом стальными плитами. И не хватало разговоров о саде, который разобьют на склоне над их домиком, и даже о том, удастся ли еще отремонтировать их халупу. Жить так, чтобы не было стыдно, можно и там, откуда она приехала. И все же все эти годы она часто старалась поверить, будто отлично обойдется без родных пейзажей, которые когда-то наскучили ей потому, что входили только через глаза, не затрагивая сердца. И вот теперь она поняла: все как раз наоборот.

Идет по длинной улице, и никто не скажет «Ну, как дела, девушка», — потому что никто ее не знает. Столкнутся с ней, вежливо извинятся, двое-трое оглянутся на ее чудесные волосы. Войдет в прачечную — а видит себя на ферме. Закладывает белье в машину — а чудится, будто в руках у нее вилы и она подает сено в соломорезку. Смотрит на Иржину, на ее мужа — и не видит никого, потому что все люди сейчас спрятались за здание фермы, но они там, и смотрят, и ждут — как поступит Элишка. Она живет в большом городе и восхищается им. Город гудит, таинственный колосс отфыркивается, словно исполинский зверь. Где-то в темноте, глубоко под землей, укрыто его сердце. Оно тоже, конечно, громадное, если сумело передать свой трепет этому железно-стальному, чешуйчатому краю, поросшему холмами отвалов и бородавками угольных шахт. Элишка не знает, где источник этого гула, но она заметила, что отчасти он исходит из сердец сотен тысяч людей, и есть в нем малая частичка биения ее собственного сердца.

Она видела, как живет город, и казалось ей — никто и не заметит, если ее сердце станет биться где-нибудь в другом месте. Но пока она тут. Живет тут, привыкла к городу — и все же в последних остатках ее чистого доверия, подобный некой драгоценности, сверкает уголок земли к северу отсюда. Элишка ни в чем себя не упрекала. Молча сложила вещи, аккуратно, как привыкла, упаковала два чемодана. Кое-что все-таки приобрела здесь. Приехала-то всего с одним чемоданом. И — не было у нее тогда теперешнего опыта и знаний.

Утром зашла в прачечную. Андрысек и слышать не хотел об увольнении. Слезы стояли у него в глазах. Просил позволения хоть погладить ее длинные, здоровые волосы. Позволила. Потом он сам пошел с ней в отдел кадров, и ей — вопреки обычаю, вопреки тому, что рабочих рук не хватало, — поставили печать на бумагах, и она уехала.

Элишка возвращалась первым автобусом, проезжавшим через Витков после полудня. Издали увидела деревню. Четыре часа просидела на жестком сиденье у окна, прижимая лоб к холодящему стеклу, в стремлении получше разглядеть чистые края, к которым она вернулась.

Крыша на их домике просела еще больше. Целых три года не приезжала Элишка к матери. И сама постарела. Выше дома, по склону холма, вьются террасы, засаженные яблонями, — они стоят теперь под снегом. Встретила Карела. Тот только глянул на нее — и сразу понял все, что с ней произошло. Элишка тоже поняла, о чем он думает, и нетерпеливо, — хотя и улыбаясь мысленно, — ждала, что он скажет.

— Вернулась наконец. Наконец-то дома, — сказал он.

— Наконец, — повторила она за ним и не отняла рук, когда он взял их в свои.

Она смотрела через его плечо на заснеженный сад, на тишину, простершуюся над полями, за плечами Карела; сняла с него берет и поцеловала в волосы. А он наклонил к ней голову, тем самым давая ей отпущение.