Отец давно умер, а Ружена — собственно, это ведь наследство, доставшееся ему от отца. Вещь, унаследованная после его смерти. Своего отношения, однако, он завещать ему не мог. Люди перетаскивают с места на место разные наследства. Он и не особенно удивлялся отцу. После кризиса, массовых увольнений и забастовок хозяйство казалось отцу чем-то вроде острова спокойствия среди бушующего океана. По крайней мере, всегда будет свой кусок хлеба. Отцовские советы были нехороши тем, что исходили из опыта прошлого, когда все строилось иначе. А отцам, прежде чем советовать, следовало бы думать о будущем. Ведь будущее изрядно меняет старые представления.

Ружена остановилась. Они дошли до реки. У берега видны были обнаженные камни. Уровень воды спал, и теперь обнажились серые камни с затвердевшими морщинами ила.

— Мне хочется отдохнуть, — призналась жена и аккуратно прислонила сумки к стволу тополя. — А ты не присядешь?

Возможность отдыха вторглась в его мысли о прошлом неожиданно. Он буркнул нечто вроде согласия, отложил сумки и тоже опустился на землю возле Ружены.

Вода была в нескольких шагах от них.

— Надо было бы поискать тень, — промолвил он.

— У воды везде прохладно, — возразила она.

Она все знала. Знала, когда нужно отдыхать, где нужно отдыхать, и наверняка знала, сколько времени нужно отдыхать.

Он достал пачку сигарет. Запах рыб и высыхающего ила перебил дым его сигареты.

— А ты никак не можешь без курева, — она поджала губы.

Он непроизвольно ощупывал горлышки бутылок в сумке. Их и в самом деле было четыре.

— Уж не собираешься ли ты выпить воду у внуков? — спросила она.

— Бог с тобой.

— Вечно ты думаешь только о себе.

Он резко затянулся, так что немного дыма даже проникло в легкие. Закашлялся. Ох, уж эти ее фокусы, ох, уж эти проклятые Руженины фокусы. Это я-то думаю лишь об одном о себе! В то время как только и только она… Это одна она думает о себе. Она и работает и надрывается только потому, что за каждой работой ей грезятся деньги. А на деньги она накупает все, что, по ее представлениям, и составляет человеческое счастье. Пока у нее было хозяйство, она надрывалась у себя, а теперь — в кооперативе. Деньги — это ее страсть. И цветы она сажала не на радость себе, а для продажи. Три грядки гвоздик, одна возле другой. Три большие грядки. Но в вазу не поставила ни одного цветка. Все продавала на рынке. Все крутится и крутится, пока не свалится, только тогда и найдет покой. Вот и сейчас уставилась в одну точку и, конечно, что-то подсчитывает. И не замечает вовсе, что сидит около реки. Куда там, эта, наверное, даже не видит, что над ней летают птицы. Она и небо-то воспринимает только как лейку, которая польет ее овощи.

Он курил, а перед его глазами простиралась река из стекла, неподвижная, и все-таки текущая. Когда-то в школе он писал сочинение, которое называлось «Река — жизнь». Да, тогда он еще много читал, умел выражать свои мысли. Он написал о том, как уходит жизнь и дни бегут, словно волны… Пан учитель его похвалил. Как же он гордился этой похвалою! Не очень-то много похвал выпадает в жизни на долю человека. Ту работу он писал еще мальчишкой, а что мальчишка знает о жизни? Что знают люди, пришедшие на вокзал, о предстоящем им пути? Одни мечты. Но потом это проходит. Стеклянная река, никакого движения. Я сказал бы, что все будто пригвождено к своим местам, как то облако над горизонтом. И потом внезапно обнаруживаешь, что все переменилось. Словно этот покой был преддверием больших перемен, неподвижность — лишь началом несуразного движения. Кажется, что все по-прежнему, и вдруг обнаруживаешь вместо мальчика — старика. Да еще и хромого.

«Я договорилась насчет рассады шампиньонов», — скажет Ружена. Она сидит, вытянув ноги, и, откинувшись, опирается на ладони.

«Ну-ну», — отзовется полунасмешливо муж. Однако слишком явно насмехаться над ней он не решается. В течение всех этих лет, с каждой ссорой она все более и более подавляла его, так что ему оставалось лишь последнее укрытие, да и в нем он защищался уже вяло и тайно. Он притворялся, что его защищает кто-то другой, а не он сам. Он научился прибегать к всевозможным хитростям, как подчиненный, который хотя и не в силах сбросить с себя ярмо, но иногда все же может ловко улизнуть.

Мысленно он мстил Ружене. Он представлял возле себя на берегу реки Ярмилу. Как она сидит здесь, откинувшись назад и опершись на ладони. Ее блузка натянулась. Она всего лишь на два года моложе Ружены, но она еще в теле. А волосы! Темные и густые, они выглядят так, что, запусти в них пальцы, не доберешься до корней. И потом, она все время говорит и говорит, не умеет молчать. То о своем сыне — он у нее в армии, — то о бегониях, что растут за окном и которые вовсе не предназначены на продажу: она сама их покупала.

Однажды они с Руженой сидели у нее за столом, и Ружена говорила:

— Уж хоть бы ради огурцов дождь пошел.

— Да, хорошо бы, — ответила Ярмила, — знаешь, как удивительно он шумит здесь?

Ее квартира расположена в мансарде старого дома. Однажды они были там во время дождя, ливень гудел в водосточных трубах, стекал по крыше с таким шумом, будто Ярмила жила под водопадом.

— Что с тобой? — спросила Ружена мужа. — Ты все смотришь на воду и совсем не замечаешь, а ведь я с тобой разговариваю.

— Ну как же, — промолвил он, — у тебя есть рассада шампиньонов.

— Я говорила о погребе. Нам нужно будет заняться погребом.

— Что ж, хорошо, — сказал он только для того, чтобы она отстала. Ему нравилось курить, вспоминать Ярмилу и смотреть на реку. А строить планы насчет шампиньонов ему было вовсе не по душе.

— Эта наша Ярмила просто спятила, — не отставала Ружена, — она собирается в Болгарию. К морю.

— Ну и…

— Она сошла с ума, — Ружена сморщила нос.

Муж про себя отметил, что это счастье — так сойти с ума, но не каждому это дано. Люди слишком разумны, и в этом все несчастье. Если разумно не ехать в Болгарию, то выходит, у Ружены здравого смысла более чем достаточно.

— Ты все куришь и куришь, — морщила Ружена нос.

Для нее не существовало никаких ароматов. Даже аромата духов.

— Чем это тут пахнет? — допытывалась она сегодня дома у Ярмилы.

— Да ну, — сказала Ярмила, — это я духи разбила. И даже не знаю, как это вышло.

Муж заметил, как Ружена задыхается. С языка у нее готово было сорваться гораздо больше того, что она решалась произнести. Но она совладала с собой и проронила только:

— А как же иначе, принцессе нельзя без духов.

— Все равно мне они не очень нравились, — Ярмила все сумела чудесно сгладить.

А потом сварила им кофе. Но даже его аромат не перебил острого запаха духов, которым был пропитан воздух. Только когда Ярмила, подавая ему чашечку, склонилась над столом, ее густые волосы коснулись его лица, и он уловил в них что-то совсем иное, не запах духов. Чем, собственно говоря, пахли волосы Ярмилы? Что-то в них цвело. Липа. Ее волосы благоухали липовым цветом.

На мужа напала тоска. Он повернулся к Ружене. Она пристально наблюдала за ним. Сидела, наклонившись вперед, обхватив руками колени, и в упор смотрела на него. «Ну? — допытывались ее глаза. — Ну?»

Выражение ее лица привело его в замешательство. Ему не хотелось, чтобы она угадала, о чем он думает.

— Вода, — он показал на реку, — вода порядком спала.

— Угу. — Она ждала.

— Эти камни внизу уже давно не были видны.

— Угу.

— И кустарник вон там никогда тоже не торчал так высоко над водой.

— Конечно, нет, — и снова он почувствовал ее выжидающий взгляд.

Дело шло к ссоре: он предчувствовал это безошибочно. Ссорам предшествовали свои увертюры, и то, в какой момент они вспыхнут, зависело только от Ружениного настроения. Дорога из города и эта сушь, очевидно, утомили жену, поэтому увертюра затягивалась. Муж не выносил ссор, Ружена хорошо это знала и всей душой стремилась затеять как раз то, чего он не выносит. Муж сделал попытку: