Мне вдруг стало смешно — мой спутник и в разговоре со мной впадал в деланно-равнодушный тон — по привычке…

— Дома я примерил новую шапку перед зеркалом и остался в высшей степени доволен собой. Успешная поездка, успешное возвращение, а тут еще и шапка мне идет. Я постарался выразить на своем лице все это вместе, а при мысли о том, что мне предстояло в ближайшее время, решил, что таких важных персон, как я, не так уж много. Сначала я должен был составить отчет о поездке, то есть опять же напомнить самому себе, что мало кому удается достичь того, чего достиг я; а вечером пойти на премьеру пьесы моего приятеля. Он просил меня, с заискивающей улыбкой, написать о премьере — и, само собой, расхвалить ее. Абсолютно бездарный драматург, но отказать ему значило добровольно лишить себя сознания собственной значимости, собственной незаменимости. Одним словом, самому сравнять себя с теми бесполезными, обыкновенными людьми, которые не ездят ни в Париж, ни в Токио. На следующий день мне предстояла лекция на ежегодном собрании партийной организации нашей улицы — о Шушенском, куда я заехал по дороге и где жил в ссылке Ленин…

Мой спутник вдруг потерял нить рассказа. Я ободряюще улыбнулся, что помогло ему продолжать. Он облегченно вздохнул, словно только и ждал моей улыбки.

— Я бросил последний взгляд на себя в зеркало и придал лицу озабоченное, замкнутое выражение человека, обремененного помыслами о неисчислимых обязанностях и стремлении сделать для общества все, что в его силах.

Приближалось время обеда; проверив еще раз, как сидит на моей голове новая шапка и появилось ли на моем лице выражение самого занятого в республике человека, я отправился в ближайшую мясную. По дороге со мной здоровались какие-то дети, я их не узнавал. Разве упомнишь всех, кто был на собеседованиях по географии или гражданскому воспитанию! Улыбались мне какие-то встречные старички и старушки. Эти слышали мои лекции. Я отвечал рассеянно, полагая, что именно этого от меня и ждут.

Очередь в мясной поколебала мою самонадеянность. Я бы отнюдь не удивился, если б кто-нибудь впереди сказал: «Пожалуйста, проходите вперед, мы охотно уступим вам очередь». Ничего такого не случилось, и меня это задело. Эх, знали бы вы, какого человека заставляете стоять здесь! — с горечью думал я. Очередь двигалась до невозможности медленно. Мне казалось — стоящие впереди нарочно придумывают все новые и новые требования, чтоб подчеркнуть, как мало я для них значу. Когда я, наконец, подошел к прилавку, жалость моя к самому себе достигла предела. Я вдруг осознал, что понятия не имею, что хочу купить. Рука моя машинально показала на половину салями в черном целлофане с белой надписью.

— Сто граммов, куском.

— Вы не будете возражать, если я отрежу вам того же сорта, только от другой половины? А то не знаю, как и быть, потому что эта половина… — Маленький покрасневший пальчик дотронулся до колбасы, которую я выбрал. — Она уже продана. Я забыла положить ее в холодильник.

Кровь бросилась мне в голову, сердце заколотилось. Но я все еще сдерживался.

— А мне нет дела до того, что она продана. Этот кусок выставлен на прилавке, и вы обязаны продать мне то, что выставлено и что я выбрал.

Мой голос уже срывался. Волна злости угрожающе поднималась. Столько драгоценного времени потерял зря, ожидая, пока всякие дамочки, не знающие, куда девать свой досуг, сообразят наконец, нарезать им колбасу или нет, пока всякие старушонки пенсионерки, от нечего делать развлекающиеся по магазинам, убедятся наконец, что отбивные именно такие, какие им нужны, — и вот, после того как я терпеливо переждал все это, какая-то продавщица будет морочить мне голову оттого, что по собственной тупости выставила уже проданный товар! Не знаю почему, но мне казалось, что все, стоявшие за мной и вокруг меня, ждут, как я отреагирую, и меня охватила паника — может, тут-то и проверится, действительно ли я такой знаменитый, значительный и незаменимый. Все было поставлено на карту, и в следующий миг я дал это понять.

— Продавцам запрещается продавать товар заранее, а если уж вы по собственной глупости нарушили предписание, то я настоятельно требую отрезать мне сто граммов именно от этой половины.

В словах моих не было ни капли логики, но они вызвали оживленное одобрение среди покупателей. Никто из них явно ничего не слышал о каких-то там предписаниях, а тем более о, том, что нарушение их к чему-то обязывает продавщицу, но все смотрели на меня с уважением. Самоуверенность возвращалась ко мне. И тут мои глаза встретились с глазами продавщицы.

Нельзя сказать, чтобы до этого я не видел девушку за прилавком, но она была для меня просто механизмом, призванным обслужить меня и утвердить мое превосходство.

Девушке, пожалуй, и восемнадцати-то не было, маленькая такая, до плеча мне не доставала. Черные волосы, убранные под белую наколку, черные испуганные глаза. Белый халат, забрызганный кровью отбивных и вырезок, в грязных пятнах от связок шпекачек и колбас. Но ничто уже не могло меня остановить.

— Если вам не нравится работать продавцом, найдите себе другое занятие. Полагаю, насильно вас никто тут не держит. Хозяин выкинул бы вас в два счета.

Она протянула было руки к начатой половине салями — ее красные пальчики дрожали, — да вдруг повернулась, лицом к окровавленной дощечке, спиной ко мне. Когда она снова обернулась к нам, лицо ее было буквально мокро от слез; тоненькими сверкающими струйками они текли по ее щекам и капали на перемазанный, в черных и кровяных пятнах, белый халат. Вокруг нее, из кипящих боксов, поднимался горячий жирный пар, по запаху которого можно было определить, где варятся сосиски, где бульон, где фарш, а где свиные ножки.

— Пан прав, — произнес позади меня мужской голос. — Каждый имеет право требовать то, что лежит на прилавке.

Я обернулся — не столько из любопытства, сколько автоматически. За мной стоял прилизанный старик с жестким взглядом. Тип из публики, посещающей судебные заседания, где разбираются бракоразводные дела, тип из тех, кто в случае мягкого приговора несовершеннолетним преступникам рассылает письма в газеты, требуя более суровых наказаний, требуя высшей кары.

Солидарность старого негодяя лишила меня всякого чувства превосходства, достигнутого столь дурацким образом. Опустив глаза, я сунул в карман злосчастный кусок салями, заплатил и поспешно вышел. Надеюсь, никто из покупателей меня не узнал. Взглянув на себя в зеркало над мраморными закусочными столиками, я почувствовал желание плюнуть, а шапку свою с помпоном швырнуть под ноги мальчишкам, которые азартно гоняли какую-то тряпку по тротуару перед лавкой.

На улице я попытался вернуть себе утраченное равновесие. Да что, в сущности, произошло? Ничего. Ну, обругал глупую девчонку — не такой уж это проступок, чтоб так убегать. Шаг мой становился свободнее, ровнее — словно и не было на свете ревущих девчонок, словно все заслонил жирный пар, пахнущий шпекачками.

Облегчение, однако, было обманчивым, потому что, когда я увидел идущую мне навстречу старую, хорошо знакомую седовласую пару, которая на моих лекциях в домовой партийной организации всегда сидела в первом ряду, — первым моим рефлективным побуждением было перейти на другую сторону улицы. В тот момент я вряд ли смог бы объяснить причину этого. А они, увидев меня, уже издали широко мне улыбались, обнажая искусственные челюсти. Мы встретились.

— А я уже заранее радуюсь, — сказал старик, по-старомодному приподняв шляпу над своей большой лысой головой. — Он, мамочка, расскажет нам о том, как Ленин жил в сибирской ссылке.

— Я знаю, — возразила «мамочка». — Это в повестке написано. Куда только нынче не забираются люди! Очень мило с вашей стороны, что вы иногда приходите к нам. Когда рассказывает такой молодой образованный человек, всегда приятно послушать.

Я смущенно улыбался и с облегчением вздохнул, когда мы расстались. Такой молодой, а уже дурак, — мелькнула вдруг мысль, и потом все время, в такт шагам, в голове звенело: «Молодой дурак, молодой дурак…»