— Роман, — негромко окликнула его девушка.

Мальчик поднял глаза.

— Мы ждем только тебя.

Мальчик хмурился. Черные глаза, смуглая кожа, может быть, цыган, а может, просто память о прадедушке; какое это имеет значение?

Он мог бы быть моим братом.

У Гедвики перехватило дыхание.

Он похож на меня… Гедвика стала шарить в сумке. Она спешила, она боялась, что девушка еще раз намекнет мальчишке, чего от него ждут. Она подошла к нему, опустилась на колени.

— Это тебе. Я сама вязала.

— Спасибо, — буркнул Роман.

У Гедвики закололо надо лбом, там, где начинают расти волосы.

— Ну, и как по-твоему, умею я вязать?

Мальчишка впервые взглянул на нее. Впервые в глубине его взгляда появилось что-то еще, кроме равнодушного ожидания.

— Я еще не умею… Вот, видишь, узлы… Это я перепутала… Так ты не сердись.

— А чего мне сердиться? — Роман покосился на девушку. — Я вот рисовать не умею.

— Выходит, оба мы с тобой неумехи. — Гедвика погладила его.

— Да зачем он мне теперь, летом?

— Спрячь. Зимой пригодится.

— А куда спрятать?

Гедвика оглянулась. Девушка улыбалась ей.

— В шкафчик, например.

— У меня нет шкафчика. У нас один большой шкаф на всех. А в нем должен быть порядок.

— Тогда я его припрячу для тебя. А потом принесу.

— Ты придешь еще?

Гедвика кивнула, словно свалилась в ледяную воду.

— Тогда ладно… Только обязательно. — Роман легонько коснулся ее коротких волос на висках. — У тебя волосы почти как у меня.

Потом Гедвика рассказывала им о больших и прелестных животных. Близилось время обеда, и дети начали баловаться.

— Не сердитесь, но… — Девушка виновато пожала плечами.

— Конечно, конечно. — Гедвика торопливо простилась с детьми.

— Выписать подтверждение, что вы у нас были?

Гедвика вытаращила глаза. Ответить она не могла. Во рту был угловатый камень.

— Не сердитесь, прошу вас… — Запнувшись, девушка нерешительно шагнула к Гедвике. — Обычно…

Гедвика пятилась к дверям, недоуменно качая головой, словно слушала и не могла поверить вести о большом несчастье. Веки примерзли к бровям, в глазах — битое стекло.

Дети улыбались ей, весело махали.

— Я приду еще, — выдавила из себя Гедвика и убежала.

Она прикладывала розовых поросят (им было всего несколько часов) к покрасневшему брюху матери. Поросята вслепую тыкались пятачками, отыскивая соски. Самые смышленые отваливались, только насосавшись до отвала. Гедвика собирала их, словно перезрелую малину, и укладывала рядом под теплый свет инфралампы.

Пилатова с отсутствующим видом расхаживала взад и вперед, с глазами, утомленными тайным плачем. После получки ее муж второй день не показывался дома.

— Пусть бы упился до смерти, — выкрикнула она вдруг.

Гедвика притворялась, будто не слышит. Такие больные всегда внушали ей страх именно тем, что она не могла им помочь. Но Пилатовой довольно было просто выговориться, хотя бы словами выразить и отбросить свои мучения.

— Я-то уже пообвыкла, мне-то что. Сама зарабатываю, всегда как-нибудь все образовывалось. Но с тех пор, как наша Анка стала ходить на танцы… Пригласят ее на чашечку кофе, а в кофейне отец ее храпит — положил голову на стол и спит себе! Представляешь?! Ее отец!! Я бы его задушила. А то говорю себе: поставлю бочку вина рядом с его постелью, суну ему шланг в зубы и стану смотреть, как он наливается, пока не упьется до смерти. Страшная эта жизнь. Страшная…

Гедвика глядела на гроздь спящих поросят. Сколько раз она завидовала несокрушимому характеру Пилатовой. Сколько раз завидовала ее способности не замечать проблем, которые заставляли плакать Гедвику.

А муж Панковой собирается на операцию. Уже в третий раз.

— По крайней мере, один год не буду рожать, — сказала Панкова и засмеялась.

Только со временем и по частям Гедвика разузнала всю правду. Каждая операция означает лишь отсрочку. Эту болезнь еще никто не умеет лечить.

Романа Гедвика уже звала Ромочкой.

Она часто ездила к нему. Привозила цветные проволочки и винты. Ей разрешали ходить с ним на прогулки; в парке они устроили под камнем тайник для сокровищ, которые остальным мальчишкам в детдоме и не снились. Не раз Гедвика испытывала чувство вины. Ее огорчало, что она несправедлива к тем, остальным, кого она не берет на прогулку. Скорее всего, ей просто не разрешили бы этого, но главное — Роман ревновал. Стоило ей хотя бы заговорить с кем-нибудь другим, как тот становился жертвой непостижимой ярости Романа. Он умел мстить с детски-неумолимой жестокостью.

Один только отец знал, куда ездит Гедвика.

Мать умудрялась долгое время не замечать этих поездок, но наконец сказала:

— Ты завела себе мужика. Женатого! Ты что, совсем спятила?!

Гедвика ее не разубеждала. Не разубеждала она и Пепе. Между тем «Подлужацкого дрозда» выиграл кто-то другой, и Пепе обозлился на весь мир. «Пока я был знаменит, я тебя устраивал», — упрекнул он как-то Гедвику, и она смеялась всякий раз, вспоминая об этом.

— Похоже, что я влюблена, — как-то доверилась она отцу.

— Вот и хорошо, — ответил он.

Она видела, что он и в самом деле рад.

— Ты мог бы сфотографировать для меня Романа?

В глазах отца блеснул профессиональный интерес:

— Я представляю себе, что в руках он должен держать большой кувшин.

— Кувшин? — удивилась Гедвика. Она вспомнила тот их кувшин, серебряный, пузатый, упорно не поддающийся чистке. — А ведь ты прав… Прекрасный расписной кувшин.

Зоотехник толковал о излишних помехах в работе, но дети все-таки посетили их ферму. И зоотехник пришел в шляпе и в новых ботинках.

Для детей испекли торт величиной с тележное колесо и купили ящик содовой. Потом выяснилось, что вместо торта следовало бы купить еще один ящик красного лимонада.

Поросята привели детей в восторг. Кое-кому перепал и подзатыльник. Панкова, та вообще чувствовала себя в толпе этой мелюзги как дома.

Захлопнув дверь автобуса за последним неугомонным мальчишкой, зоотехник глубоко вздохнул и наконец-то снял шляпу. Из ветеринарной аптечки он извлек две бутылки бургундского.

— За тех поросят, которые у нас не родились, — произнес он над первой рюмкой. И искренне добавил: — Сволочи.

Прежде чем подоспело время для песен, Гедвика торжественно распаковала таинственный пакет: новехонький молоток, здоровенный гвоздь и Роман в золотой раме. Он стоял с воинственным видом, обхватив, руками расписной кувшин, и казалось, вот-вот трахнет им об землю. Впрочем, всем уже было известно, что трогательная нежность вовсе не в его характере.

Гедвика вколотила молотком гвоздь в белую стену и повесила фотографию.

— А теперь можно начинать все сначала, — сказал зоотехник.

— Почему бы и нет, — подковырнула его Пилатова. — Еще один диплом на этой стенке как раз поместится.

И она была права.

— Главное, купи на рынке стоющего молодого кабана. Если поросята от него пойдут дохлые, будешь иметь дело со мной. — Панкова смерила зоотехника значительным взглядом и скрестила руки на груди.

— Что ж я, в самое нутро ему должен заглянуть? — отбивался зоотехник.

— А на кой ляд мы тебя здесь держим?

— А ни на какой. — Зоотехник отхлебнул вина. — Я вам вот что скажу… Я ведь мог недостающих поросят взять с потолка. И титул был бы у нас в кармане.

— Попробуй только! — Голос Панковой плавно набирал обороты. — Ты меня, похоже, еще не знаешь!

Они еще попрепирались, но, в конце концов, дружно затянули песню.

А вечером, перед сном, Гедвика наконец дочитала это стихотворение: