А потому Пепе с безмятежной улыбкой предложил Гедвике руку.

— Извини, — прошептала Гедвика и повернулась к зеркалу.

Пепе так и остался стоять с полусогнутой рукой.

Женщины переглянулись. Мужчины тоже.

Гедвика ладонями прижала к вискам короткие черные волосы. Она любила глядеть на себя в зеркало. «Глаза могли бы быть чуточку побольше», — решила она. Короткие волосы отливали глянцем, еще ярче блестели темные глаза, аккуратный нос, в изгибе мягких губ — затаенная печаль. Черная кружевная блузка, иссиня-зеленая, очень короткая юбка, дымчато-серые чулки, желтые с черным туфли, черная с желтым сумочка.

А еще что?

Такого она себе еще не позволяла. Правда, Пепе тем временем уже опустил руку, но все еще стоял посредине мраморного квадрата. Она видела его в зеркале, видела и глядевших на них людей.

До чего же это было похоже на цветные фотографии, висевшие в каморке за опоросным отделением. И она была похожа на них — с той лишь разницей, что именно сейчас осознала это.

Миру нужны свои пропорции, так же как картине нужна дистанция. Иначе он съеживается в карикатуру, становится одним лишь большим носом, одним оскорбленным подбородком. Гедвике пришло в голову, что это сжатие мира, очевидно, имеет определенный предел, а затем мир, наоборот, начинает расти по мере уменьшения пространства. До человеческого желания чего-то доброго. До одного желания в одной голове.

«Это дерзость, — подумала она и обернулась. — И вообще: вправе ли я прийти так, как пришла? Тайно? Переодетой?»

Впервые она поняла, что, собственно, каждый день пересекает границу: полчаса езды трамваем, пятнадцать минут ходьбы по травянистой меже — и ты попадаешь в места и пространство, о котором большинство этих людей и понятия не имеет. Им и в голову не придет, что неподалеку от мраморного пола и стеклянных стен отеля «Славия» обитают свиньи. И для их существования необходимо, чтобы рядом с ними были люди. Например, она — та, что теперь в блузке из черных кружев.

Несколько часов назад она глядела на зеленых мух, пирующих в лужах крови.

Она почувствовала, что бледнеет.

Неуклюже шагнула к Пепе.

Шут гороховый!

Он подвел ее к почетному столику у самой эстрады.

Будет вопить мне прямо в ухо!

— Нельзя себя так вести, — зашептал он.

— Знаю, — ответила она.

Золотой перстень, золотой зуб и обольстительно хорошенькая девушка. Арсенал преуспевающего молодого человека.

Зрелая дама, туго затянутая в серебряную парчу, энергично подтолкнула своего толстячка мужа.

— Простите, — промямлил толстячок, в раздумье потерев одну беленькую ладошку о другую. — Я большой поклонник вашего искусства и не хотел бы отвлекать вас накануне выступления. Однако… — Он потрогал узел галстука, узел был на месте. — Я сегодня посетил своего доброго знакомого, пана Кочичку, и он посоветовал мне обратиться непосредственно к вам.

— Да? — ледяным тоном спросил Пепе.

Пан Кочичка был бригадиром сантехников и о дарованиях своих подчиненных судил не самым лестным образом.

— У нас засорился клозет… Вы недавно его устанавливали, — уточнил пухлый мужчина зрелого возраста.

— Да? — Пепе покраснел.

Толстячок печально пожал плечами:

— Пан Кочичка говорит, что вы плохо присобачили колено.

— Ага… Ну да… Что-то не припомню. — Пепе вспотел.

— Пожалуй, это не так уж и спешно, — вмешалась Гедвика.

— Разумеется, разумеется, — запыхтел толстячок. — У товарища Кочички есть мой адрес. Мое почтение, мадам, мое почтение, маэстро…

— Болван, — отвел душу Пепе.

— Он назвал тебя «маэстро». — Гедвика опустилась на стул. Теорию существования двух миров подтверждала сама жизнь. Неслышно подлетел официант. Чаша джина с кубиками льда и слишком маленький бокал тоника.

Пепе чувствовал себя не в своей тарелке. Он часто пел фальшиво, и что хуже всего — сам это сознавал. Гедвика охотно помогла бы ему, если бы знала как. И в чем.

— Чем вы занимаетесь? — спросил ее вскоре после полуночи пожилой энергичный мужчина, который намеревался обеспечить Пепе блестящее будущее. Пока же он в основном заглядывал в вырез ее блузки, даже во время ужина. Гедвика предпочла не обижаться, иначе она не смогла бы ему ответить:

— Я развожу свиней.

У Пепе сразу пропал аппетит.

Разумеется, энергичный мужчина сразу понял, что Гедвика шутит. Но заглядывать ей в вырез не перестал.

Гедвика знала, что Пепе любит провожать ее домой. Когда-то это ей льстило.

В гостиной радужно сияла хрустальная люстра.

Из открытого окна тихо струился в ночь печальный фортепианный концерт.

— Ваши еще не спят… — В его словах не было ни вопроса, ни упрека. Их оборвал страх. Больше всего Пепе боялся матери Гедвики. Он понятия не имел, что в эту пору, ранним субботним утром, ее никогда не бывает дома. В этом Гедвика не призналась бы никому. Даже в исповедальне, даже если бы верила во что-либо, кроме этого света.

— Ну и что? А когда темно, тогда не боишься?

«Как я могла терпеть его так долго?» — пришло Гедвике в голову.

Темным коридором, мимо дверей гостиной, они пробирались на цыпочках.

— Это я, — крикнула Гедвика.

Пепе не закончил шаг. Он застыл на одной ноге, словно ему предстояло наступить на хрупкую фарфоровую чашку.

Тишина.

Потом, усевшись друг против друга в креслах, они молча курили.

— Почему ты не снимаешь пиджак? — спросила Гедвика.

Пепе схватился за голову.

— Мое присутствие здесь абсолютно неуместно, — засипел он. — Невыносимо!

Зареванный шут.

— Тогда катись, — равнодушно сказала Гедвика.

— Неужели ты этого не понимаешь?

— Думаешь, наши о тебе не знают?.. И не слышат, когда я привожу тебя сюда?

— Они об этом знают?!

Гедвика недоуменно покачала головой.

— И что же они говорят?

— Чтобы я тебя выставила. Раз ты боишься прийти днем.

— Я не боюсь!.. Но… Пойми, такой официальный визит уже что-то означает… Меня бы узнали соседи… Если б ты, по крайней мере, бросила эту работу на ферме! — выпалил он вдруг. — Ведь это чудовищно — то, чем ты занимаешься!

— А что тут чудовищного?!

— Так… Вообще… Подумать только… Зачем тебе это нужно?

— Я бы спятила, если б не эта возможность бывать среди нормальных людей. А раньше тебе это не мешало?

— Это всегда мне мешало. — Пепе судорожно заставлял себя говорить корректным тоном.

— Даже когда ты бегал за мной с цветами?!

— Я же не подозревал, что…

— Я тоже не знала, что с тебя довольно кружевной рубашечки! А сам-то ты чем зарабатываешь себе на жизнь? Куда ты пойдешь в понедельник?

Пепе корчился, словно подавился щеткой.

— У меня — совсем другое дело. И я делаю все, чтобы только петь. А когда я пробьюсь наверх…

— Ты всегда будешь только плохим сантехником! Всегда!!

Кто-то постучался в дверь. Они переглянулись. Пепе позеленел. Вошел отец Гедвики, в глазах — растерянный вопрос, стыд над опасениями, которые ему не удавалось отогнать. Он неуверенно улыбнулся.

— У вас случилось что-нибудь?

Гедвика замотала головой. При взгляде на испуганное лицо отца откуда-то из-под наноса злых мыслей стал пробиваться горячий источник плача.

— Это Пепе, — произнесла она и сконфуженно заморгала.

— Ага… Так это вы? — Отец неловко поклонился. И тут же понял, что этого не следовало говорить. Не следовало  т а к  говорить. Он потупил глаза. — Только не ссорьтесь, — зашептал он. — Это хуже всего… — Он резко повернулся и закрыл за собой дверь.

— Так, — помолчав, сказал Пепе. — Готово. Я представлял себе, что будет хуже, — добавил он удовлетворенно.

Гедвика вжималась в кресло, стараясь сделаться как можно меньше, исчезнуть совсем.

— Уходи.

Голос ее не слушался. Она вскочила и подбежала к двери. Распахнула ее. Пепе прошел с оскорбленным видом. Он хотел погладить ее, она брезгливо отшатнулась.

— Завтра жду тебя на мосту.