— Вижу… убрали его. Ладно, пойду.

Теперь он снова говорил таким же голосом, каким вечером в трактире успокаивал Кониара, и так же внезапно исчез, как и появился. Повернулся, неслышно соскользнул с межи, и в тот же миг его поглотила тьма.

Кониар стоял как вкопанный. Ему было стыдно, словно он застиг Томко на месте преступления. И в то же время он чувствовал, что вопрос: «Почему же, почему пришел сюда и он, Василь Томко?» — как-то успокаивает его.

Зуза шлепает крепкими босыми ногами в сенях, но, войдя в комнату, ступает осторожно и движется легко. Все ждет, когда отец начнет ее ругать, как посулил ночью. Глаза ее порой щурятся и кончики век отбрасывают тень. Но когда она поднимает их, тут появляется бесхитростная, изумительная голубизна.

И потому, что ничего не происходит, а отец молчит, она поднимает голову и несет ее горделиво, чуть не высокомерно. В глазах сверкают искорки, и Кониару кажется, что она подсмеивается над ним.

Он давно уже забыл, что пообещал Зузе ночью.

Дочь ему неприятна, вроде чужая она, потому что ее вообще не волнует то, что мучает их, его и Верону.

Он посмотрел на жену. Лицо осунулось, темные круги под глазами от бессонницы. Из самой глубины зрачков проступают страх и растерянность.

Он не знал, что сказать, и неуклюже мялся у порога. Лучше уж идти, подумал он и вслух произнес:

— Пойдешь, Верона?

— Нет, — отрезала жена раздраженно и резко.

Он повернулся.

— Я так и думал, что ты, наверное, не пойдешь.

— С каких это пор ты знаешь, что я думаю? — выпалила она сердито. Сухие губы ее дрожали.

Пожалуй, и впрямь лучше уж поскорее уйти, — решил он.

Богатырским голосом окликнул Зузу, напевный говор которой доносился из хлева:

— Эй, Зуза! Где этот прохвост Михал?

— Уже ушел… А почему прохвост? — рассмеялась Зуза.

Широко, весело размахивая руками, она выгоняла козу:

— Пошла! Пошла!

В ее голосе и движениях чувствовались уверенность и сила.

Он вышел.

В окне еще увидел голову Вероны и снова на миг растерялся. Потом большими шагами направился вниз, в деревню, в конюшню вдовы Гайдуковой, где его уже ждали накормленные лошади.

Чувствовалось, что в деревне стало еще беспокойнее и тревожней. Беспрерывно кто-то бегал из избы в избу, дети вертелись под ногами взрослых.

Из костела донесся звон колокола. Сегодня он звонил дольше, чем в другие дни. Когда звук его, отразившись от склона, вернулся в деревню долгим рыдающим эхом, Кониар вывел кооперативных коней.

Тут подоспел со своей упряжкой председатель Данё Варга. Лошади Жбирко уже стояли на площади.

Когда три упряжки вместе двинулись с площади вниз к полям, соединились и группки, окружавшие до сих пор отдельные упряжки. Они сопровождали их в единой и мощной толпе. Возбуждение достигло своей высшей точки.

Кониар, — он выехал на своих лошадях первым, — слышал за собой беспрерывный шум голосов. Сопровождавшие их были либо члены кооператива, либо просто ротозеи, причем многие из них были врагами кооператива. Он чувствовал, что толпа, колышущаяся за ним, прямо кипит. Кое-кто из деревенских молча, с угрожающим видом, стоял у своих домов, провожая процессию насмешливыми, презрительными взглядами.

Перед двором Русняка Кониар чуть не наехал на стоявших посередине дороги людей и не желавших пропустить его. От негодования у него надулись вены. Сперва он надумал хлестнуть лошадей и помчаться прямо на них, смести их с пути. Но потом все же натянул вожжи, незаметно свернул влево и взмахнул кнутом.

Группка Русняка не желала уступить дорогу лошадям, зато толпа, следовавшая за упряжкой, разбросала ее.

В этот момент со двора выбежала бабка Руснякова, перекрестилась, брезгливо сморщила лицо и завопила.

— Смерть идет! Погребение! Господь бог вас накажет. Вот увидите!

Кониар слышал за собой все возрастающий крик, но его успокаивал голос Варги:

— Едем, Штефан, едем!

Он ударил лошадей.

От противодействия Русняка, от ненавистных взглядов Олексы Гайдука, стоявшего сзади, Кониар только крепче ухватил вожжи. Через какое-то мгновение упряжка уже тряслась за деревней.

Лошади остановились за Лиштиной. Со всех сторон их окружили люди и помогли распрячь лошадей. Кониар подвел упряжку к плугу, лежавшему у его межи.

До него почти явственно доносилось дыхание толпы, которая снова разделилась на три группы. Раздававшийся до этого крик утих.

Люди вдруг затаили дыхание, глаза их горели. Только кони, запряженные в плуги, стояли спокойно, помахивая хвостами, и терпеливо ждали.

Наступила такая тишина, что колокольчики стада, пасшегося где-то на боковой стороне склона, звучали отдаленным звоном благовеста.

Кониар осмотрелся, но лиц людей, окружавших его, не увидел. Взглянул на небо, и показалось ему, что солнце все же пробивается сквозь тучи, под которыми совсем низко плавно кружил над полем ястреб.

Вдруг справа, ближе к деревне, раздался возглас — кто-то громко охнул.

Люди двинулись и снова в оцепенении остановились, острие плуга заскрипело. Все повернулись в ту сторону.

Это пошла упряжка Варги.

Кониар чувствовал, как мучительно и тяжело бьется его сердце, как оно сжимается, доводя почти до обморочного состояния.

Он повернул голову, по обычаю чмокнул губами и потянул вожжи.

Глубоко в твердую землю межи вонзился и лемех его плуга.

Плуг затрясло так сильно, что ему пришлось навалиться на него всей тяжестью тела, напрячь до предела мускулы. Кровь стучала в горле и в висках.

Из-под слипшихся кусков дерна и земли, которые тяжело отваливались за плугом, с писком выскочило несколько мышей, и одна из них бросилась ему прямо под ноги.

Он раздавил ее.

Борозду он провел глубокую, но не слишком ровную. Это была борозда, какую Кониар не пахал еще никогда в жизни.

Он дошел до конца межи и развернулся.

Она сузилась почти наполовину, но тем не менее это все еще была его межа.

Кониар снова установил плуг и, когда двинулся во второй раз, отошел от группки людей, которая между тем несколько поредела, межа исчезла полностью. Он стиснул зубы, волнение в нем росло.

Остановившись, он оглянулся.

В толпе за ним стоял Михал, мрачно наморщив лоб. Игнат Гриц кривил свое злое, ненавидящее лицо. Недалеко от них Кониару добродушно подмаргивал Василь Томко; его лицо улыбалось, но было почему-то мокрым. Стояла тут и Зузка. В ее светло-голубых глазах теперь чувствовалась какая-то сосредоточенность, задумчивость и беспокойство. Она смотрела куда-то мимо него, вдаль. И только после того, как Павел Гиряк подтолкнул ее локтем, выражение ее лица быстро изменилось и снова стало простым, открытым, спокойным.

А вот Вероны Кониар нигде не видел.

Конечно. Он знал, что она не придет.

Он уже собирался было снова повернуться к лошадям, но тут шея его неожиданно одеревенела.

Он увидел ее.

Она стояла далеко, у самого подножья бокового склона, и смотрела, приставив ладонь к глазам, сюда, вниз, на поле. Издали тоже смотрел на поле цыган Йожа Тёрёк. Сегодня он пригнал стадо быстрее, чтобы иметь возможность сбежать по склону прямо вниз и посмотреть на чудо, происходящее тут, за деревней.

Стоило Кониару увидеть Верону, ему полегчало.

Он чувствовал, как проходит волнение, как сердце бьется ровнее.

У его ног лежали три широкие и неровные борозды. И тут ему показалось, что по этим тяжелым неровным полоскам борозд медленно утекает его старая жизнь и совершенно непроизвольно входит в его душу не совсем еще ясное, удивительное, но явно освобождающее от старой тяжести чувство.

Вспаханное поле приобретало приятный маслянистый блеск, от него исходил аромат сильный и опьяняющий, как дыхание женщины. Низко над головой Кониара пронеслось несколько ворон, они с криком опустились на пашню. Из деревни бежали бог знает где затерявшиеся ребята и громко, задыхаясь, кричали:

— Уже пашут! Слышите? Они уже распахивают межи!