— Они ошибаются. Я знаю, кто убийца.

Сначала казалось, что она не понимает, что я сказал. Потом она рассмеялась. Но это был не тот смех, когда хотят уязвить или уклониться от темы. Наоборот, спонтанный, веселый смех, и в какое-то мгновение я даже подумал, что попал впросак.

— Пойдем сядем на диван, — предложила она. — Нам надо поговорить об этом. Пожалуйста, подложи несколько поленьев в камин. И налей мне немного коньяка. Мне надо выпить в такой вечер. Сначала Габриель и Йенс. А теперь ты. Лучше, чем по телевизору. Их «Даллас» — или как там это называется — игрушки по сравнению с тем, что разыгрывается в моей гостиной. Значит, ты всерьез считаешь, что полиция ошибается?

— Как ни смешно, но об этом догадалась Клео, — ответил я и протянул ей полрюмки коньяка.

За Уллой вновь вспыхнул огонь, охватив сухие поленья, которые я только что подложил.

— Клео? Королева Клеопатра? Совсем интересно.

— Моя кошка, — терпеливо объяснил я. — Это она догадалась.

— О’кей, — сдержанно парировала она. — Я сдаюсь. Ничего не понимаю. Извини меня, но мои способности схватывать на лету явно ограниченны.

— Все строилось на том, что Сесилия в отчаянии совершила самоубийство после смерти Густава, которого она сама же убила. Но ее заколку для волос, которую я нашел среди лилий, кто-то мог туда подложить. Прощальное письмо могло быть написано на машинке кем-то другим. Письмо Густава к ней тоже, возможно, фальшивка. Бумага с его подписью могла быть простой манипуляцией. Например, что-то отрезано. И так далее. Но единственное, что невозможно объяснить, отсутствующее звено, придававшее достоверность всем остальным и не позволявшее соединить все разрозненные куски, — это то, что дом был заперт изнутри.

— Может быть, там была твоя кошка, которая вылезла через трубу? — Она весело посмотрела на меня, выпуская из ноздрей белый дым от сигареты.

— Точно. Ты даже и не знаешь, как ты права. Потому что это была кошка. Моя коробочка для печенья очень старая. У нее очень сложная защелка, напоминающая старинную оконную. И ей удалось ее приподнять. А когда крышка опять закрылась, защелка снова упала. А увидеть, что ее открывали, невозможно.

— Теперь я понимаю, — и она с интересом посмотрела на меня. — Значит, он убил Сесилию. Хотя не могу понять, как ему удалось заставить ее принять этот отвратительный яд, но оставим это в стороне. Не будем обременять твои рассуждения логическими возражениями, — сыронизировала она. — Значит, он запирает и закрывает все изнутри. Потом открывает окно, выпрыгивает. Оказавшись снаружи, он поднимает задвижки, а когда опять закрывает окно, задвижки падают, так?

— Так просто не было. Полиция уже давно бы раскусила, если бы все было так легко. Нет, гораздо более утонченно.

— Тайные ходы? — предположила она. — Потайная дверь?

— Теперь я понимаю также, почему оказалась разной концентрация яда у Густава и у Сесилии. В том, что они выпили.

— А разве яд был не из одной и той же бутылки?

— Из одной, но странно то, что концентрация была различна. В рюмке Сесилии яда было больше, чем в бутылке. На единицу измерения.

— Не понимаю.

— И я не понимал. Прежде. Мне кажется, что бутылку с ядом для Густава приготовил убийца. А когда он был уже мертв, забрал ее и сохранил, чтобы использовать ее как доказательство самоубийства Сесилии. Это объясняет и снотворное.

— Снотворное? Но она же приняла яд.

— При вскрытии нашли и следы снотворного, — объяснил я. — С точки зрения полиции, вполне обычное явление, когда самоубийца пичкает им себя, чтобы затуманить себе мозги. Знаешь, как, по-моему, все произошло?

Она покачала головой.

— В тот вечер убийца приходит к Сесилии домой. Она предлагает кофе. Чашки ведь стояли на столе. Снотворное тайком всыпается в чашку, и вскоре оно начинает действовать. Сесилия слабеет. Ей трудно сконцентрировать свое внимание. Тогда убийца наливает еще чашку кофе и кладет туда капсулу цианистого калия. Сесилия пьет, но она настолько заторможена, что не успевает почувствовать вкус горького миндаля. Затем чашка моется и в нее вливается чуть-чуть кофе. Вот почему на чашке не осталось никаких следов.

— Зачем же ему надо было все так запутывать? Разве не хватило бы просто рюмки абрикосового ликера?

— Ты ведь вряд ли веришь, что она выпила бы? Густав-то был отравлен именно так. Нет, убийца воспользовался кофе, а после убийства, когда она уже была мертва, достал бутылку и налил в рюмку ликер. Это объясняет и то, над чем я долго думал.

— Что именно?

— То, что концентрация яда в рюмке и количество яда, которое приняла Сесилия, не совпадают. Содержание яда в чашке с кофе превышало содержание в ликере, налитом в рюмку.

— Но это все же не объясняет, как ему удалось выбраться оттуда, даже если ты прав. И закрыть все изнутри, — она удивленно смотрела на меня.

— В тот вечер у нее были и Бенгт, и Йенс. И у обоих был мотив.

— Ты думаешь… — и она умолкла.

— Сесилия поняла: Густав убит не из-за мемуаров. А причина совсем иная. У нее были подозрения, и когда она обратится в полицию — это лишь вопрос времени. Убийца понимал это и был напуган до смерти. Она рассказала о своих предчувствиях, когда я встретил ее и Бенгта на пляже.

— Значит, это был Бенгт, — тихо сказала она. — Его любовь, его ревность.

— Нет, это был не Бенгт. Это была ты, Улла.

Она ничего не сказала в ответ на мои слова. Только смотрела мне прямо в глаза. Потом бросила недокуренную сигарету в камин. Сигарета описала дугу и попала прямо в мерцающий жар углей. Пролежала там несколько секунд и сгорела.

— А курить все-таки плохо, — улыбнулась она. — Спроси меня. Я эксперт в том, как бросать.

— Довольно изящно, хотя и так просто, — я повернулся за бутылкой коньяка. — Ты все рассчитала очень умело, и ты знала, что рано или поздно кто-нибудь станет искать Сесилию. В крайнем случае ты послала бы свою помощницу. Ее, кажется, звали Анна?

Улла кивнула.

— А случайно оказался я. Ты выходишь из дома, чтобы посмотреть, что случилось. Потом мы подтягиваем скамейку к окну. Ты просишь у меня ботинок, разбиваешь стекло и просовываешь руку, чтобы открыть защелку.

— Ну и что? Она же была закрыта изнутри.

— Нет, окно было только прикрыто, а не закрыто. Ты просто притворилась, что подняла защелку. После того как ты убила Сесилию, ты написала ее «прощальное письмо» на машинке и положила туда красную лилию, которую взяла у Габриеля из пруда, затем ты вылезла через окно, прикрыла его и исчезла, чтобы ждать наверху большого дома, пока кто-нибудь придет. А я все удивлялся, почему оказалась незакрытой верхняя задвижка.

— Ты не оправдал свое призвание, — спокойно сказала она и зажгла новую сигарету. — Тебе надо писать детективы, а не заниматься антиквариатом. Но в таком случае трудно заставить полицию поверить тебе. Предположения, гипотезы. Но никаких доказательств.

— Достаточно много косвенных улик, чтобы вновь заняться этим делом. А если они займутся, то доведут его до конца. Двадцать пять лет должно пройти, прежде чем убийство признается более не наказуемым.

— Ужас, сколько ты знаешь, — ее голос прозвучал с издевкой. — Боюсь, тебе надо было бы знать получше. А мотив? Можешь ли ты дать какое-нибудь удовлетворительное объяснение тому, что я хотела убить человека, за которым я тридцать лет была замужем, и молодую милую девушку, которая работала с его мемуарами? Ты же не можешь утверждать, что я боялась разоблачений.

— Нет, не могу. Для тебя все было намного серьезнее. Ты все свое существование связывала с Густавом. Твое социальное, финансовое положение. Место в обществе. Для тебя это было очень важно. И вдруг ты увидела, как Густав влюбился в Сесилию. Ты поняла, что он думает покинуть тебя? А что осталось бы тебе? Усадьба в Сунде с двадцатью комнатами и большим парком исчезла бы. Как и финансовое обеспечение Густава с его высокой пенсией и вознаграждениями за участие в управленческом аппарате. Обеды, встречи в салонах. Вот эта небольшая квартира, может быть, и осталась бы, но не больше. А для тебя все это значило очень много, Улла. А потом, возможно, и ревность. Нарушено твое право владения, хотя ты его больше и не любила. Не так, как раньше.