Вопрос состоял лишь в том, что же мне делать. Идти к Калле Асплюнду и рассказать ему все, что я узнал, все, что мне рассказал Бенгт? Я сомневался. Ведь имя Андерса попадет в протокол расследования и в меморандум, не пройдет и нескольких дней, как произойдет утечка и средства массовой информации начнут свою «охоту за ведьмами». Нет, мне надо быть осторожнее и поточнее узнать все. Быть может, Бенгт заварил всю эту кашу, чтобы просто отвлечь внимание от себя? Может быть, мне поговорить с Андерсом?

Гроза кончилась, и дождь стих. Но так как я не был таким предусмотрительным, как Бенгт, и не взял зонта, мне пришлось бежать к машине. Потом я медленно ехал обратно по узкой дороге через лес по глубоким лужам. Приехав домой, в избушку, я зажег камин, хотя стояло лето. Несмотря на дождь, огонь занялся, дрова весело трещали, распространяя уют и тепло, я сидел с открытой книгой в одной руке и стаканом белого сухого вина — в другой. Прекрасное завершение странного дня. На дворе было почти темно от низких туч, по окну стучал дождь. Ветви яблони у фронтона били по стене, от камина шел запах смолы горевших дров. Несколько стаканов вина, тарелка оттаявших фрикаделек, приготовленных фрау Андерссон. А на третье — клубника. И наконец, рано лечь в постель с хорошей книгой. Сон под звуки дождя и ветра. Что может быть лучше?

На следующее утро дождь все еще продолжался, и идиллическое настроение домашнего уюта, навеянное вчерашним вечером, исчезло. В доме было холодно и сыро несмотря на включенный электрический камин. Дождь струями заливал стекла, и сквозь них ничего не было видно. Смысла оставаться я не видел и решил собираться в дорогу. Уж лучше, приехав в Стокгольм, пойти в кино. Летом всегда можно что-нибудь найти среди повторных фильмов. Например, «Братья Маркс», если повезет. Я всегда любил этих злых, деструктивных анархистов, покоряющих и изменяющих мир своими правилами игры. И таким образом можно избежать осенне-зимних неудобств в кинотеатрах, забитых зрителями, которые, разговаривая вполголоса, жуют, шуршат пакетами и обертками от конфет. Нет, летом можно сидеть далеко друг от друга и наслаждаться в полном покое.

Я не стал готовить себе ланч, не хотелось потом заниматься мытьем посуды. По дороге всегда можно найти киоск с горячими сосисками или закусочную при бензоколонке. Но чувство голода я ощутил уже при подъезде к Аскерсунду. Открыто ли здесь что-нибудь в воскресенье? Да, у киоска с сосисками толпилась стайка молодежи в блестящих шлемах, на мопедах, с банками «кока-колы» и горячими сосисками в руках. Передо мной в очереди стояла девушка лет семнадцати. Прямые темные волосы и большие круглые очки. Получив свои две сосиски и подносик с картофельным пюре, я узнал ее. Она тоже узнала меня и улыбнулась, когда я поздоровался.

— Тебя зовут Анна, да?

— Да. А ты был в том доме и пил с нами чай.

— Точно. Ты свободна сегодня?

— Конечно. Сегодня же воскресенье, — и как бы с укором посмотрела на меня.

— Я хотел бы поговорить с тобой об одной вещи. Если ты не возражаешь.

— Смотря о чем, — на этот раз уже серьезно, глядя сквозь круглые очки.

— О том вечере, когда был убит Густав Нильманн.

Она вздрогнула, мука отразилась в ее глазах, она оглянулась. Но никто нас не слышал. Наш разговор тонул в резком шуме трещащих мопедов.

— Ты ходила к нему с подносом около семи?

Она кивнула и сунула пластиковую трубочку в банку «фанты».

— И ты же нашла его там потом?

Она опять кивнула со слезами на глазах.

— Прости меня. Я понимаю, вспоминать об этом мучительно, но это очень важно. Сколько времени прошло между этим?

— Примерно полчаса. Чуть больше. Улла попросила меня сходить за ним.

— Почему?

— Ей казалось, что по телевизору показывали что-то, что он должен посмотреть. Я была в подвале, когда она позвала меня.

— В подвале? А что ты там делала?

— Улла попросила подготовить бутылки для сока. Она любит делать соки и варить варенье, а ягоды уже начали созревать.

— Понимаю. И ты не заметила ничего особенного?

— Чего особенного? — Она потянула через трубочку желтоватую шипучку.

— У беседки. Когда ты шла туда или возвращалась обратно.

— Я все уже рассказывала полиции, — испытующе посмотрела она на меня. — Я не видела ничего особенного. Правда, когда я возвращалась, конечно… Тогда… Тогда он там ведь лежал, — и она замолкла.

Но, приехав в Стокгольм, я не пошел в кино, не стал искать «Братьев Маркс» в афише. Я позвонил Андерсу Фридлюнду. Сначала он удивился, но сказал, что встретится с удовольствием, если я смогу приехать к нему через полчаса. Позже он должен выступать на митинге в Сундбюберге. А живет он у площади Карлаплан, и это я уже знал. По телефонному каталогу.

Машину я не взял. Наездился более чем достаточно да и настоялся в пробках на дороге Сёдертелье — Стокгольм. Кроме того, на машине пробиться через Эстермальм невозможно, по крайней мере для меня. Куда ведут улицы, я знаю, и добраться из одного места в другое я тоже смогу теоретически, но на практике, да еще на машине, это совсем другое дело. Коммунальные политики, вообще-то благожелательные, перекроили районы города в такой непроходимый лабиринт, что автомобилисты мечутся между знаками одностороннего движения и запретом на проезд. Вместо того чтобы улучшить окружающую среду, освободить ее от выхлопных газов, шума, создать более гибкий поток движения, образовали ненужные объезды. Сжигается масса лишнего бензина, законы и предписания нарушаются отчаявшимися автомобилистами, в конце концов оставляющими без внимания выросший лес дорожных знаков. Среда обитания ухудшается, шум увеличивается, а власти превращают нас в преступников, подумал я, идя вдоль набережной Нюбрукайен. Возможно, я несправедлив и не полностью оценил мудрость городских планировщиков, но горький опыт научил меня оставлять машину дома, когда мне надо в район Эстермальма.

Хорошо еще, что бюрократам не удалось осуществить свою идею, когда они собирались уничтожить «старую отвратительную набережную Страндвэген». Ее кирпичные фасады напоминали о прошлом, о железной хватке состоятельного общества. Замки и памятники консерватизма следовало заменить чем-нибудь новым и свежим. Но длинные бульвары все еще сохранились. В зеленой листве деревьев гулял ветер, свет заходящего солнца отражался в самых верхних окнах, вода залива Нюбрувикен к вечеру темнела. Правда, Страндвэген не всегда была парадной улицей зажиточных сословий. Хотя амбиция создать улицу, «равной которой не было бы в Европе», существовала, но, как часто случается, разница между мечтой и действительностью была огромна. Особенно до Стокгольмской выставки 1897 года, когда эта «горе-тропинка» превратилась в современную улицу.

Я шел по набережной, иногда останавливался, чтобы посмотреть на пришвартованные ухоженные лодки — красное дерево блестело, латунь сверкала. Но тут были не только дорогие игрушки. Стояли и старые шхуны. А нет ли среди них шхуны, ходившей на дровах? И мне припомнилась картина старой набережной с дровяными баржами из Руслагена. Они стояли в ряд. И вдруг я увидел старую знакомую: «Vieille Montagne»[18] написано белыми и синими буквами. Эта баржа ходила не между шхерами и Стокгольмом, возя дрова, а шла через Йота-канал в Бельгию с другими баржами, груженными цинковой рудой с рудника «Цинкгрюван», что недалеко от Аскерсунда. На обратном пути они везли огромные винные бочки на радость служащим и другим работникам рудника. Рабочим языком в конторе был французский, было и казино, где за ланчем и обедом в салонах разрешались разговоры на любые темы, кроме религии и политики. Казино все еще существовало в благоговейно ухоженном хозяйстве, как и длинная дорожка темно-красного кирпича для игры в кегли. Целый этап истории промышленности лежал у набережной. Хотя на борту уже не было ни руды, ни винных бочек. А, может быть, баржа стала вторым домом для какой-нибудь семьи.

Я свернул у Юрдгордсбрун, моста, ведущего к зоопарку, и стал подниматься по Нарвавэген к площади Карлаплан. Движение здесь было менее интенсивным, чем на Страндвэген. Я шел под сенью деревьев. Они напомнили мне о лесе. В подтверждение тому послышались серебряные трели черного дрозда. Но не из кроны дерева, а с телевизионной антенны на крыше одного дома. Он тоже уже приспособился к новому времени, оставил спасительную сень елей и сидел так, что его было и слышно и видно.