— О’кей, о’кей, еду. Только оденусь.

— А ты случайно не знаешь, что уже полпервого?

— Знаю, знаю. И надеюсь на приятный ланч за счет государственного учреждения за то, что предоставляю свой отпуск в его распоряжение. Но я действительно был занят. Ко мне приходили.

— Женский пол?

— Что?

— Но ты же не одет.

— Не совсем. Но связано с женщиной. Приходил Бенгт Андерссон. — И я вкратце пересказал наш разговор.

— Интересно, — ответил Калле и замолчал. Мне показалось, что на том конце чиркнула спичка, но я не был уверен. Надо надеяться, я прав, и на ближайшие часы будет удовлетворена его потребность в трубке.

— Буду через полчаса. Охлади мозельское! — Прежде чем Калле успел ответить, я положил трубку.

В Тиведене светило солнце, но когда я припарковал машину на площади в Аскерсунде, небо покрылось тучами, а в тот момент, когда я открывал дверь в полицейское управление, начался дождь. Он сидел за большим письменным столом. Окно в сад распахнуто, но все равно чувствовалось, что он совсем недавно курил свою трубку. Дым от трубки — почти как запах чеснока. Держится куда дольше, чем мы думаем.

— Добро пожаловать, директор, сейчас будет ланч, — он улыбнулся.

— Прекрасно. А сюда мы вернемся позже?

— Что значит «вернемся»?

Он выдвинул ящик огромного письменного стола, достал оттуда пакет, расстелил несколько белых бумажных салфеток и гордо выложил каждому по две горячие сосиски в худосочных булочках. Появились два пластмассовых стаканчика и бутылка легкого пива. В завершение всего он поставил пластиковое корытце с большим комком тусклого картофельного пюре, залитого огуречным салатом нездорового желто-зеленого цвета.

— Вуаля, почти что «Тур д’Аржант». По крайней мере, в этом полицейском участке.

Я отодвинул стул от стены и сел. Он заметил, что энтузиазмом я не горел.

— Мы живем под холодной звездой скудости бюджета, — улыбнулся он, открывая пиво. — Здесь нет ни представительских, ни возможностей вычитать из доходов. Главное — добрая воля. Расчет на это.

— С доброй волей все в порядке, — возразил я и посмотрел на теплые, чуть вспотевшие сосиски, неряшливо торчавшие между кусочками пшеничного хлеба. — Но иногда требуется и добавка.

Калле не стал притворяться, что не понял намека, и потер руки над своим угощением, как старомодный оптовый торговец у «шведского стола» в городском отеле.

— Единственное, чего не хватает, так это рюмочки, — добродушно заметил он. — Но такой кнопки на жилете не полагается в приличном полицейском заведении. Так что довольствуйся более слабой алкогольной альтернативой.

Кусок не лез мне в горло. Сладкая горчица не делала еду более аппетитной. Но я понимал Калле. У него не было ни времени, ни средств сидеть в кабаке и развлекать меня. Подождем, пока дело будет завершено. Тогда ему придется компенсировать отсутствие кулинарных способностей.

— Ну как дела? — спросил я, счищая приторный огуречный салат с холодного картофельного пюре. На вкус оно напоминало увлажненный хлопок.

— Мы перетряхнули весь дом до мелочей. Все комнаты, шкафы и полки. Похоже, что это самоубийство. Если убийца не вылетел через вентиляцию. Ждем результатов вскрытия, только чтобы узнать, сколько этой гадости она влила в себя и этим ли зельем был отравлен Густав.

— Ты выудил что-нибудь из Уллы Нильманн?

— Ничего особенного. Она сидела наверху и смотрела телевизор. Потом легла и читала. Услышала шум в саду и вышла на лестницу. Остальное ты знаешь. Она увидела тебя у дома Сесилии, сбегала за ключом, а дальше — ты же там был.

— Больше ничего?

— Ах да, она слышала звук машины за четверть часа до этого или около того. Машина на полном ходу двигалась к лесу за домом. Наверное, ты слышал эту же.

— А Сесилия? Что она сказала о ней?

Прежде чем ответить, Калле прожевал, вытер горчицу с верхней губы новой бумажной салфеткой, достав ее из ящика стола.

— Действительно, кое-что. Отец Сесилии работал в областном управлении, но страдал алкоголизмом, и Густав его выгнал. Не сам, естественно, но решение принимал он. Это довольно трагичная история: ее отец не пережил стыда — оказаться уволенным в таком маленьком городе, как Эребру. Он, кажется, был членом областного апелляционного суда. Он повесился на чердаке. Нашла его Сесилия. Жуткий шок для пятнадцатилетней девочки. Потом Густав, вероятно испытывая угрызения совести, помог матери с пенсией. У того не хватало выслуги лет, чтобы получить полную пенсию, или из-за его увольнения. Не знаю точно. Девочке он тоже помог какой-то стипендией.

— Должно быть, она испытывала к нему двойственное чувство.

— То есть?

— Нетрудно вычислить. С одной стороны, она видела в Густаве убийцу своего отца, по крайней мере косвенного, с другой — он был для семьи доброй феей, которая помогла в трудную минуту. А кроме того, их связывало дело.

Калле уставился на меня поверх края пластикового стакана.

— Значит, ты хочешь сказать, что у нее была причина убить Густава? И намекаешь на то, что оставленное ею письмо связано с его убийством? И в наказание она приняла тот же яд, каким отравила Густава?

— Я этого не сказал и не намекал ни на что. Я стараюсь лишь прокрутить все факты, чтобы найти объяснение. Мне все-таки по-прежнему кажется, что что-то не вяжется. Молодые красивые девушки не принимают цианистый калий с лилией в руках только потому, что их бросили любовники. Должно быть что-то другое за всем этим. Сесилия знала слишком много о содержании мемуаров, или убийца полагал так? И поэтому ее нужно было убрать?

— Я так не думаю, — сказал он медленно. — По крайней мере если верить Улле. Она рассказывала, что Сесилия была смертельно влюблена в Густава, как собачонка бегала за ним, не могла оторвать от него глаз. Как и все мужчины, Нильманн сначала был польщен. Подтянулся и подумал, что хватка его еще осталась. Потом он явно стал тяготиться. Он стеснялся, пытался объяснить ей, что все кончено, что он не в силах терпеть такую ситуацию. Госпожа Нильманн говорила даже, что он поставил Сесилии ультиматум. Либо она прекращает «побуждать его», как сказала Улла, либо прекращает работать на него.

— Ну и что? Она же осталась работать?

— Как всегда, пришли к компромиссу. Сесилия поняла, что не может рассчитывать на будущее с почти семидесятилетним мужчиной, который по возрасту годится ей и в отцы и в деды. И получила право остаться, ведь книга была в стадии завершения. Не было никакого повода, чтобы вышвыривать ее всего за несколько месяцев до сдачи рукописи в издательство.

— Как мало мы знаем о людях, — заметил я и положил остатки своего скромного обеда в корзинку для бумаг. — Все эти рассуждения можно перевернуть и сказать: Сесилия не могла питать более глубоких чувств только потому, что Сесилия была молода. В ее жизни это была всепоглощающая страсть. А Густав все отрубил, это ее подкосило и подтолкнуло на убийство и самоубийство. Кроме причины подвернулся и случай. Прожив год у Нильманнов, она усвоила их привычки, знала, что летними вечерами в беседке он обычно пил кофе с абрикосовым ликером, знала, что перед тем, как идти к нему, Улла часто смотрела телевизионные новости. Она легко могла проскользнуть в кладовку в тот день и приготовить бутылку с ядом. Да, не забудь, что она знала, где находился ключ от сейфа и что там хранились капсулы с цианистым калием.

Калле взял последнюю сосиску, протянул ее мне, вопросительно взглянув, но я покачал головой. Тогда он медленно выдавил красный кетчуп из белого пластикового мешочка и задумчиво размазал его поверх коричнево-желтой горчицы. Затем откусил с одного конца. Быстро, как гильотина, ударили его зубы по беззащитной жертве.

— Значит, для себя ты решил, — сказал он невнятно с полным ртом, набитым сосиской с хлебом. — Нашел свою Лукрецию Борджиа в Тиведене. Молодую, отвергнутую девушку, убившую седовласого любовника цианистым калием и потом лишившую себя жизни из-за угрызений совести.

— Наверное, мне не надо было выражаться так точно, но в этом что-то есть, не так ли?