Полковник Генерального штаба царской армии, выпускник Московского военного училища и Николаевской Академии Генерального штаба, начальник штаба казачьей дивизии в Первую мировую войну Шапошников, казалось бы, был первым кандидатом на расстрел, если принять во внимание, что расстрелы так называемых «военспецов» начались сразу же после ликвидации Фрунзе, то есть в 1925 году, достигнув кульминации в 1937 году. Но капризы судьбы непредсказуемы. Шапошников не только не был расстрелян или превращен в «лагерную пыль», как многие тысячи таких, как он, но напротив, ходил у Сталина в своего рода любимчиках. Бытовало мнение, что Шапошников был единственным человеком из окружения Сталина, к которому диктатор обращался по имени-отчеству: «Борис Михайлович».

Сталина Шапошников боялся, боялся смертельно, до мокроты в штанах, до нервных приступов, хотя вождь неоднократно демонстрировал ему свое расположение, высшим из которых было то, что из всех родственников маршала был посажен (но не расстрелян!) только брат его жены. Подобная милость вождя была следствием не столько военных способностей Шапошникова, сколько одной скандальной истории, происшедшей еще в двенадцатых годах.

Как известно, институт «военспецов» находился под высочайшим покровительством «демона революции» и создателя Красной Армии — Троцкого, который, отдавая должное военному таланту Шапошникова и полному отсутствию у него каких-либо политических убеждений, всячески продвигал профессионала по скользкой от крови и грязи лестницы новой военной иерархии. Внезапно, в разгар советско-польской войны, в бывшем царском полковнике возродился священный дух русского национализма. Забыв, что война ведется под знаменем интернациональной помощи братскому народу Польши в борьбе против польской и международной буржуазии, Шапошников в журнале «Военное дело» опубликовал статью, где обрушился на поляков, как на нацию гнусную и преступную, не имеющую никакого права на существование. Между строк статьи огнем дышал священный призыв к красноармейцам перерезать всех поляков до последнего человека.

Интернационалист Троцкий пришел в ярость. Чуть было лично не пришлепнув Шапошникова, как некогда адмирала Щастного, Троцкий выгнал Шапошникова вон, закрыв и разогнав заодно и журнал «Военное дело», обвинив его в шовинизме и скрытом монархизме. Это и определило судьбу Шапошникова. Как жертву троцкизма, его пригрел Иосиф Виссарионович и даже присвоил ему звание маршала как раз тогда, когда в Мексике по приказу вождя был убит Троцкий.

Подобная жизнь источила интеллигентно-дворянскую нервную систему Шапошникова. В отличие от своих каменно-дубовых коллег из кавалерийских университетов вроде Будённого, Тимошенко, Жукова, которые едва владея грамотой, нервы имели тем не менее железные, крестьянские: «убьют — так убьют, а не убьют — так слава Богу», Шапошников всё происходящее переживал скрытно, но очень остро. К 1941 году он уже был очень больным человеком, уверенно идя к могиле, куда и сошел менее чем через четыре года. По ночам его мучили кошмары: он-то знал, как казнили Тухачевского, Якира, Уборевича и других. Это только в газетах написали, что они были расстреляны, а на самом деле... Глаза сами закрывались, и не хотелось жить, думая об этом, и страх, страшный страх подкатывался к горлу, отдавался молотом в висках и покрывал лоб холодной испариной. Каждый вызов к Сталину стоил столько, что маршал сам удивлялся, как он еще живет в этом змеином клубке интриг, доносов и провокаций. Но приходилось не только жить, но и работать...

Война с Финляндией показала Сталину, до чего довели армию такие умники, как Тимошенко и Ворошилов, превратив самую огромную армию в мире в плохо обученную, плохо вооруженную и в практически неуправляемую толпу. Говорят, что Сталин уже сам пытался спасти уцелевших военных теоретиков, и взял Шапошникова под свое личное покровительство, несмотря на то, что материалов на маршала, хоть тот и сидел тише мыши, было выше головы, и НКВД давно на него нацелился.

Увы, чудом уцелевшие профессионалы, хотя и смогли теоретически извлечь уроки из зимней войны, но практически сделать не успели ничего.

День 22 июня застал Шапошникова в штабе Западного особого военного округа. Всего неделя понадобилась немцам, чтобы в двух огромных котлах — Белостокском и Минском — уничтожить всех, кто не успел попасть в плен или скрыться в лесах. Маршал Шапошников с тяжелым приступом болезни печени лежал на шинели под сосной, с ужасом глядя на то, как командующий округом генерал армии Павлов ползал на коленях перед прибывшим из Москвы Ворошиловым и, целуя пыльные сапоги бывшего наркома, плача, кричал: «Товарищ маршал! Простите меня, дурака, ради Бога!» «Ага,- злорадно кричал в ответ первый красный офицер. - Видишь теперь, чего ты стоишь! А кто на меня жаловался товарищу Сталину? Округ ему дали! Да тебе дивизию нельзя было давать!»

Павлова расстреляли вместе со всем его штабом, а Шапошников вернулся в Москву, еще раз убедившись, что милость тирана порой бывает беспредельной. В июле Шапошников сменил на посту начальника Генерального штаба — смелого и решительного, но, к сожалению, совершенно безграмотного генерала армии Жукова, и в кошмарный условиях июля-августа 1941 года, воспользовавшись той свободой, которую ему предоставил Сталин, стал, наконец, по-настоящему налаживать работу Генштаба по управлению огромными массами войск, планированию операций и стабилизации готового развалиться фронта.

Шапошников прошелся по кабинету и снова остановился у карты обстановки на 25 августа. Тощие синие стрелы немецкого наступления на всем протяжении огромного фронта акулами вгрызались в жирные красные бока нашей беспомощной обороны. Маршал вздохнул: вот здесь одна немецкая дивизия, прорвав фронт на стыке, крушит две наших армии, вот здесь наша армия вот-вот будет окружена неполной моторизованной бригадой противника, вот здесь двадцать наших дивизий не в состоянии сметь фронт, удерживаемый одной кавалерийской дивизией противника. Но немцы всё-таки уже буксуют в горах нашего мяса и крови, захлебываясь нашими военнопленными, гробя свою военную технику на наших чудо-дорогах. Как опытный врач, рассматривающий кардиограмму своего пациента еще задолго до инфаркта, видит его грозные признаки, так и маршал Шапошников, глядя на карту, уже явственно видел — немцы выдыхаются. Слишком широко разинули пасть, а разевать ее приходится все шире и шире с каждым днём — по мере нашего отступления, фронт все более увеличивается, как в перевернутой воронке. Слишком мало немцев, не хватает у них сил для одинакового нажима на всех участках. Гоняют вдоль фронта танковые дивизии с одного участка на другой, как пожарную команду. Сколько уже буксуют под Ельней! Хотя еще сильны, страшно сильны, особенно по сравнению с нами, ничего не умеющими.

Глаза маршала несколько раз прошлись по линии фронта сверху вниз, с севера на юг. На фоне огромного фронта крошечные голубые островки Балтийского и Черного морей и на долю секунды не задержали взглядом начальника Генерального штаба. На столь высоком стратегическом уровне флота просто не существовало, и его роль не учитывалась. Где-то, на более низком, оперативно-тактическом уровне флот еще учитывался как одно из средств эвакуации и транспортировки. А на еще более низком уровне флот учитывался как средство огневой поддержки, что-то вроде полковой артиллерии.

Но на уровне маршала Шапошникова его фактически не существовало. Фактически, потому что любое упоминание о флоте раздражало маршала. Во-первых, потому что флот без всякой пользы тратил ресурсы, необходимые для армии. Во-вторых, потому что на кораблях оставался личный состав, из которого можно было сформировать три армейских корпуса, а этих корпусов критически не хватало везде. И в-третьих, эти постоянные напоминания Сталина: «Чтобы нэ одын корабль нэ папал в руки врага!» Армия еще должна спасать флот. Тот даже не способен сам себя уничтожить! И в-четвертых, маршал, в отличие от Сталина, флот не любил, и зачем он нужен в такой стране, как Россия, не понимал.