Вот с какими мыслями могильщик вырыл новую могилу на открытой и обособленной части кладбища.

Положить тело суфия в могилу помогали могильщику два других человека, а также Карим-каменотес. Когда же подошла очередь покойницы, не нашлось никого, кроме Карима. Тогда вскочил с места горестно сидевший в сторонке незнакомец-дервиш.

— Если позволите, я помогу, — сказал он Кариму и подошел было к погребальным носилкам.

— Погодите-ка, вы сначала скажите, женаты ли вы?

— Нет, я не женат.

— Так отойдите в сторону. Умершую женщину опускать в могилу дозволяется ее мужу, детям, а если их нет, то бедняку, имеющему жену. Так указывает шариат.

Дервиш приложил обе руки к груди, попятился назад, не зная, куда девать глаза, примостился возле одной старой могилы. Бегая взглядом по людям вокруг, он искал среди них суфия… Слова Карима-каменотеса сильно задели дервиша.

Тем временем каменотес поименно вызвал трех знакомых ему женатых людей.

— Подойдите, помогите могильщику, это на том свете зачтется, — сказал он и, бережно сняв с одних погребальных носилок обветшалую паранджу, с других — халат, передал их одному из молодых людей. Опустив с помощью стоявшего тут женатого человека легкое, как перышко, худенькое тело старухи в могилу, положили его рядом с суфием.

Когда пришла пора закрывать боковое углубление в могиле, не хватило глиняных катышей, новые находились в двухстах метрах. Незнакомец опять обратился к Кариму-каменотесу:

— А таскать катыши дозволяется ли мне шариатом?

— Дозволяется, допустимо. Бегите, поторопитесь совершить благодеяние… — как бы утешил и ободрил его каменотес.

Передаваемыми из рук в руки катышами закрыли боковое углубление в могиле, затем всю могилу засыпали и заровняли землей.

— Мусульмане! Каким человеком был Аймат-суфий? — громко произнес Карим-каменотес, обратившись ко всем стоявшим вокруг.

— Хорошим был человеком Аймат-суфий, царство ему небесное! — ответила толпа.

— Какой женщиной была старуха Ходжар-кайвони? — снова обратился с вопросом к людям Карим-каменотес.

— Хорошей женщиной была старуха Ходжар, трудолюбивой и бескорыстной. Да вознаградится ей на том свете.

Услышав слово «суфий», дервиш остолбенел. Озираясь вокруг, как помешанный, он бормотал про себя: «Как суфий? Какой суфий? Не снится ли мне это? Какой суфий, почему суфий?»

Люди, слыша, как бедняга разговаривал сам с собой, перешептывались:

— Это дивана[13].

…На третий день после похорон Карим-каменотес по какому-то делу пришел к мечети. Опять он увидел незнакомца подметавшим и поливавшим двор. «Вот хорошо, — подумал Карим-каменотес, — кстати, поздороваюсь с этим человеком и познакомлюсь с ним, а если он обиделся на мою грубость на кладбище, то извинюсь. Правильно говорят в народе: «И один враг — это много». Он повернулся в сторону дервиша и произнес приветственные слова, но тот продолжал подметать двор, как будто ничего не услышал.

Подумав, что незнакомец слаб на ухо, Карим подошел поближе и повторил слова приветствия, но дервиш отвернулся от него и перешел со своей метлой в дальний угол двора.

Карим-каменотес сначала огорчился и даже рассердился на дервиша за такую его дерзость, но потом успокоился и подумал: «Как бы ни было, ведь это бедный и бесприютный человек. Один раз я его уже обидел нехорошим словом, и будет неправильно, если я его обижу снова. Рана от ножа заживает, рана, нанесенная языком, — никогда. Как видно, я, желая соблюсти требования шариата, ранил душу беззащитного человека. Быть может, я унизил его, назвав убогим. Но он ведь и в самом деле выглядит убогим. Кроме того, зачем находиться в незнакомых местах, среди незнакомых людей, где нет ни одного близкого человека, ну да ладно, может быть, представится еще подходящий случай и я сумею загладить эту обиду в его душе». С этой мыслью он ушел от мечети.

Караваны, направляющиеся из Самарканда в Бухару или, напротив, из Бухары в Самарканд, а также и жители местных кишлаков, которых необходимость заставляла выходить или выезжать в путь-дорогу, непременно должны были подниматься на возвышенность «Черный ворон». С этой возвышенности дорога, спускаясь вниз, разветвлялась на многие ветви и разбегалась, подобно оврагу, промытому бурными водами в рыхлой земле. Значит, чтобы с одной дороги, там внизу, попасть на другую дорогу, надо было либо подниматься опять на возвышенность, либо идти по низине напрямик. Вот это место в низине между дорогами и называлось Чертовым мостом. Путникам, особенно зимой, не хотелось проделывать длинный обход на возвышенность, а хотелось пройти или проехать покороче. Болото, селевая вода, снег, все это подмерзало зимой, превращалось в гололед и порождало соблазн пройти напрямик. Но недаром же называли это место Чертовым мостом. Лед проваливался, каждый год происходили здесь несчастные случаи, ломали себе ноги лошади и ослы. Однажды лед проломился под ногой верблюда, нога сломалась. Старший каравана велел прирезать его, а мясо раздал людям.

Вот и теперь у этого самого Чертова моста случилось несчастье.

Стояла пора чилли[14], особенно суровая в этот год. Смеркалось. Дороги между гор и пастбищ, дома кишлаков, улицы, все покрывал и окутывал зимний мрак. Ветер выл, как голодный волк. Вместе с ветром летели острые, жесткие снежинки, которые секли и жалили кожу лица и рук не хуже пчел или скорпионов.

В такой-то вот, что называется, божий гнев, в этот ледяной ветреный вечер появился на Чертовом мосту одинокий путник. За веревку он тянул осла, нагруженного мешком с мукой. Верхний болотистый слой сая уже замерз, но в одном месте поверхностный ледок проломился под ослом, и он сначала одной ногой, а потом, когда начал биться, высвобождая ногу, и всеми четырьмя увяз в клейкой густой грязи.

Путник был стар и слаб. Как ни тянул он за веревку, как ни понукал осла, бедное животное не могло сойти с места. Как муха, попавшая в паутину или в мед, осел не мог вытащить ног из липкой, глубокой, подзастывшей грязи. Наконец, осел обессилел, смирился со своей участью и лег, завалившись на бок. Старик долго еще возился в ледяной грязи, но и сам постепенно истратил все силы и тоже упал и замер, скорчившись, рядом с ослом.

Хозяин осла был не только старый, но и тощий человек, как видно из очень бедных дехкан. В эту зимнюю студеную пору на нем была легкая, к тому же ветхая одежонка, на ногах чарыки, а на голове истрепанная синяя чалма из грубой материи.

Жизнь, полная невзгод и лишений, да и время само по себе, рано согнули этого человека по прозвищу Джаббаркул-аист.

Злую беду обрушил сегодня на Джаббаркула-аиста Чертов мост. Старик совсем окоченел на морозном ветру, чарыки его захлебнули грязь. Кое-как он сумел выдернуть ногу из одного чарыка и стал растирать пальцы руками, чтобы вернуть им чувствительность, при этом полой грязного халата он все старался прикрыть колени. Из второго чарыка вытащить ногу ему так и не удалось.

Он огляделся вокруг, ища помощи и спасенья. Но откуда она возьмется здесь, эта помощь? Пещеры вокруг наводят ужас на людей в вечерние часы, кажется, что за камнями прячутся злые духи или, по крайней мере, хищные звери.

Беда, беда настигла Джаббаркула-аиста. Недаром говорится в пословице: «Чтобы наказать бедняка, не ругай его и не бей, а разорви на нем рубашку». Воистину так. Ведь осел был его первым помощником, его опорой, и вот судьба отнимает у него это полезнейшее животное, и сам он остается теперь закоченевший, погрязший в болоте.

«Что же, бог с ним уж, с ослом, пропал осел, — думал старик, — теперь лишь бы самому остаться живому и не ради меня самого, а ради детей. И он начал шептать, словно Азраил уже спустился к нему и занес руку:

— Дети мои голодны, — говорил он. — Считается, что отец думает о детях, а дети — об играх. Нет, мои несчастные дети думают не об играх. Они голодны сейчас и во все глаза глядят на дорогу, ждут, не появится ли отец. В доме нет ни куска лепешки, ни горстки муки. Все, что у нас оставалось, это мешок пшеницы, припасенный на семена. И вот отец взял эту пшеницу, погрузил на осла и повез на мельницу, чтобы обменять на муку. Почему обменять, а не просто смолоть? Зима затянулась. Беспрестанно то шел снег, то лил дождь. Вода в арыках замерзла, мельницы все остановились. А мельник тоже себе на уме: дает муки меньше, чем было пшеницы. Он говорит: не хочешь менять на таких условиях, я не неволю. Отправляйся назад домой.