Додхудай опять сидел на закорках у юноши, закрыв глаза, и шевелил губами, твердя молитвы, прославляя аллаха.

— Ну как вам моя история с ослом и верблюдом? — спросил Хатам.

Додхудай молчал, словно не слышал вопроса рассказчика, а Джаббаркул-аист от души посмеялся.

— Давайте излагайте сейчас свое прошение моему седоку, — посоветовал Хатам. Сейчас мы одинаково далеко и от дома и от мечети. Оказывается, прошение к вам, дядя, — как можно громче возгласил Хатам и одновременно хорошенько встряхнул сидевшую на нем тушу.

Додхудай открыл глаза, перестал шевелить губами и раздраженно спросил:

— Какое еще прошение? Говорите, я слушаю.

— Рук моих не хватает… — жалобно начал Джаббаркул-аист… — Нужда заела… Не смог я вовремя выплатить свой долг. Признаюсь, виноват. Долг и душа даются человеку временно, с условием возврата, которое нельзя человеку не выполнить. Я не отрицаю…

Додхудай вдруг разгневался и закричал:

— Слышишь, что говорит этот нечестивец? Попробовал бы отрицать…

— Имущий ликует, а неимущий вздыхает. Ругайте, зовите нечестивцем, плутом, что же я могу сказать на это. Только не откажите… До конца своей жизни буду молить за вас бога.

— Сколько раз я помог тебе семенами? — с угрозой спросил Додхудай.

— Семенами?.. Семенами два раза… Да, да, два раза. Это мой долг до судного дня, я его до сих пор не уплатил.

— Ты — мошенник! Ты — паразит! — крикнул Додхудай. — Вы слышали, что он говорит: «до судного дня…» Он мне собирается отдать долг на том свете! Нет, братец, долги этого света надо отдавать на этом свете. Этого требует и шариат. Если нет денег, то есть двор. Зачем тебе двор? Отдай его мне. Этот двор тебе как золотая палка на голову. Ну, что же ты молчишь?.. Будь хоть вором, хоть жуликом, хоть развратником, да все же совесть знай. Ах, ты, мошенник!

— Я бедняк, но никак не мошенник.

— Нет, ты мошенник и паразит!

— О, аллах! За что такие ругательства?.. Ведь я такой же раб божий, как и вы, перед богом мы все равны.

— Слышите! Он за словом в карман не лезет.

— Можно ли и мне словечко сказать? — подал свой голос и Хатам.

— Говори, говори! Что ты хочешь сказать в защиту этого плута?

— Я только удивляюсь, неужели аллах слышит все то, что слышим и мы?

— Тут нет ничего удивительного. Все, что выпадает на долю человека — от бога. Пять пальцев на твоей руке ведь не равны между собой! Судьба божественна, а сожаленья напрасны.

— Как же не жалеть-то мне его? Уж хотя бы вы пощадили малышей Джаббаркула-ата, это было бы истинное благодеяние!

— Неужто мало с моей стороны было благодеяний?! Если он умеет брать, пусть умеет и возвращать. Имеющий совесть и благочестие так не поступает.

— Верно, но как же быть, если бог не дает? — умоляюще произнес Джаббаркул-ата.

— Не хватай бога за ноги, нечестивец!

— Я сказал лишь о том, что бог не дает, таксыр. Дождя не было, а кяризец-амин[54] не Дал воды. В нуратинской степи трава не пошла в рост, засохла. Посевы завяли и погибли.

— Так я ли виноват в этом?

— Нет, все — от бога! — сказал Джаббаркул-ата.

— Опять прицепляется к богу, нечестивец! Эй ты, остановись-ка на мгновение! Тебе я говорю! Отдохни!

Хатам остановился.

— Неблагодарный раб божий! Побойся винить бога! Ты стал богоотступником, проси бога об отпущении грехов! Мусульманином еще называется! Кайся, богоотступник!

— Я не богоотступник. Слава богу, я мусульманин.

— Сваливает свою вину на бога, а еще называет себя мусульманином! Мусульманин славит бога и будучи в достатке, и будучи в нужде. Сначала уплатишь свой долг, а потом… Долой с моих глаз! Ну-ка, Хатамбек, двигайся, ускорь шаг!

Оскорбления калеки тяжело подействовали на Хатама, но он поневоле прикусил язык, продолжая идти. Повернувшись кругом, посмотрел на Джаббаркула-ата, на его одноухого осла и преисполнился гневного возмущения. Ноша на плечах показалась ему тяжелее Гиссарских гор…

«Говорят, язык — без костей. Чего только не наболтал этот ворчливый скупец! — шептал про себя Хатам. — И почему не проглотит земля этого зверя, а?! О боже, о бог мой! Кто же из них двоих мусульманин? Кто определит это, если каждый действует от имени бога, заслоняется именем пророка, а думает лишь о себе! Трудится коняга, а ест осел! И ведь этот жадюга никогда не признается, что насытился! Не зря бог лишил змею ног. Если бы у этого хищника были и ноги целы, то спаси бог… Это что за участь такая, чтоб безногий да безрукий калека, не способный трудиться, тварь, не умеющая проглотить куска пищи, если кто-нибудь не положит этот кусок ему в рот, чтобы эта тварь подобно клопу сосала кровь людскую! Да еще язык какой длинный! Есть ли хоть какая справедливость в Нурате? Что делать? — шепотом задавал себе вопросы Хатам. — Джаббаркул-ата правильно сказал: имущий ликует, а неимущий вздыхает… Так нет ли излечения от этого недуга? Сейчас жизнь дьявола, сидящего на моих плечах, — в моих руках. А что, если одним махом вклинить его в землю?!. Нет, нет, эта мысль ошибочна, — стал утешать себя юноша. — Если я его убью, то его покровители и слуги не оставят меня целым! Все в жизни делается по их воле и прихоти. О, если бы такие люди как Джаббаркул-ата поняли друг друга, соединились бы в единый кулак и все вместе пошли бы против Додхудая! Ведь многие языки победили бы один язык. Пока подобные Додхудаю хищники не окажутся в одиночестве, Джаббаркулам не видать жизни!»

— С кем ты разговариваешь?.. Ну-ка, ускорь шаг! Опоздаем на молитву, — сказал раздраженно Додхудай.

— Не опоздаем. У меня есть просьба к вам, дядя.

— Прямо сейчас?

— Да, неотложная просьба.

— Ну, говори.

— Скажу, если дадите слово, что исполните. Таково мое условие.

— А если не исполню?

— Тогда не скажу.

— Предположим, ты скажешь, но просьба окажется неисполнимой?

— Нет, я не буду просить невозможного. — Ладно, говори.

— Прошу вас дать мне два чанача[55] пшеницы.

— Зачем понадобилась тебе пшеница?

— Мы с вами уже условились. Дали слово. Поэтому не спрашивайте…

— Знаю, ты пожалел того с одноухим ослом…

— Если бог не пожалеет, то много ли значит жалость раба божьего.

— Вот, молодчина… Вот за это слово я бы дал и коня, если бы ты попросил. Ты сказал как настоящий мусульманин.

— Коня не надо, дайте в долг два чанача пшеницы. Верну с процентами.

— С процентами, конечно. Скорее пусть шайтан свернет себе шею, нежели йигит не сдержит слово.

— Спасибо, вот теперь, несомненно, ваша молитва будет принята аллахом и он воздаст вам по заслугам.

— Дай бог, аминь!

— До свиданья, всего вам хорошего, Джаббаркул-ата, — сказал Хатам, направляясь к мечети.

— И я туда, — Джаббаркул-ата поспешил сесть на осла. — Помолюсь в мечети за вас, сынок. Помолюсь всемогущему создателю, чтоб досталось вам то счастье, которого не довелось вкусить мне…

Понукая осла, Джаббаркул-ата поехал к мечети вслед за Хатамом.

Как ни тяжело было Хатаму тащить свою ношу, на душе у него сначала было еще тяжелее. Так тяжко было у него на душе, что хоть зажигай свет. Но теперь неожиданно просветлело. Даже дышать стало легче, бедняга повеселел. «Все-таки растаял скряга, — думал он, таща на себе этого самого скрягу, — если бы он не растаял, что было бы с несчастным Джаббаркулом? Оказывается, я кое-что могу и умею. Размягчил даже твердокаменное сердце Додхудая».