Странное чувство овладело ею. Так и хотелось ей увидеть Хатама. Вольно, свободно побыть с юношей этой лунной, и таинственно тихой ночью в просторах безлюдной степи, по душам…

Кутлугой днем и ночью, как бы состязаюсь с матерью, ткала шалчу. За месяц они обе успевали наткать шалчи три аршина длиной, полтора шириной. Они отдавали ее Джаббаркулу, он продавал материю и на вырученные деньги покупал шерсти. Немного денег от выручки он каждый раз оставлял на продукты. Взвалив и шерсть и продукты на осла, возвращался домой.

Дома шерсть раскладывали на овчине, трепали ее тонкими палками, размягчали, затем пряли, красили и тогда уж ткали. Раз в неделю они могли позволить себе горячую еду, в остальные дни перебивались кое-как на лепешках и чае. И все же радовались, что худо ли, бедно ли прожили еще один божий день.

Мигали в небе редкие-звезды, когда Джаббаркул, Хатам и Султанмурад, погрузив на ослов пшеницу, плуг и борону, отправились в поле. И вблизи и вдалеке слышался лай собак. Джаббаркул беззвучно шептал молитву: «Боже милостивый, пошли удачу всем людям на земле и мне, горемычному, тоже…»

Домашняя дума в дорогу не годится, так же, как и домашний счет для базара. Надеялись быстро и распахать землю и посеять пшеницу, а растянулось на сутки. Только на другой день к полуночи закончили они свой сев. Хатам заторопился, и без этого он задержал, не возвратил вовремя чужого осла. Джаббаркул-ата отговаривал его от ночной дороги, но юноша и слышать не хотел, настоял на своем, извинился, поехал.

— Ну, коли так, — напутствовал его старик, — счастливого тебе пути, да будет аллах твоим спутником, сын мой.

— До свидания, акаджан, — подошел и Султанмурад, — когда же опять придете к нам?

— Теперь, когда поспеет пшеница, — засмеялся Хатам, — вместе будем убирать и молотить ее. Хорошо?

— Хорошо, акаджан, — несколько растерянно и опечаленно отозвался Султанмурад.

— Скажи не «хорошо», а «бог даст», — поправил отец мальчика. Скажи: «Дай бог, чтобы сбылись ваши слова».

— Дай бог, чтобы сбылись ваши слова, — повторил мальчик.

Окончательно попрощавшись, Хатам отправился в путь. Осел был измучен работой, поэтому юноша не стал садиться на него, побрел сзади. Из-за горизонта выплыла полная луна. Она как будто только и ждала минуты и вышла, чтобы освещать дорогу Хатаму. Но уж зато и светила! Выливала весь свой свет под ноги бедному юноше.

Вместо того, чтобы радоваться сделанному делу, Джаббаркул возвратился домой печальным и расстроенным. Старик ругал себя за то, что отпустил Хатама в ночную дорогу. Айбадак тотчас заметила, что муж ее в дурном настроении и спросила, не случилось чего.

Старик присел на краешек супы.

— Зачем я согласился и отпустил его. Ну он-то ладно, молод, а я-то что думал своей седой головой. А если отпустил, то почему не пошел сопровождать? Недотепа я…

Айбадак показалось, что старик говорит сам с собой и забеспокоилась:

— Что это с вами, муж мой? Только сумасшедшие разговаривают сами с собой.

Вместо ответа Джаббаркул-ата крикнул сыну:

— Султанмурад, оседлай-ка осла.

Сын послушно пошел к сараю.

— Что это вы придумали, ночью седлать осла? Куда это вы хотите поехать?

На этот раз старик ничего не ответил, но растянулся на супе и тяжело вздохнул.

Айбадак всполошилась еще больше:

— Вай, вай, горе! Кутлуг, иди же сюда! Что-то такое с отцом. — Она села на супу и положила голову мужа к себе на колени. Подбежала обеспокоенная Кутлугой.

— Отец, милый, что с вами случилось?

— Что случилось? — ответила за отца мать. — Он своротил работу, которая по силам только разве волшебнику. За десятерых они наработали с Хатамом.

— Да, он наработал за десятерых… — прошептал и старик.

— О ком это он говорит?

— У отца жар. Он, наверное, бредит.

— Нет у меня никакого жара и говорю я в своем уме. Султанмурад, ты оседлал осла, где ты?

— Вот видишь, он и вправду бредит, доченька. Скорее приготовь ему место в комнате, уложим его.

В это время и Султанмурад появился в комнате, он хотел сказать отцу, что осел уже оседлан. Однако отец, поняв это, прошептал:

— Не надо. Я, оказывается, устал, и силы изменили мне. Хатам ушел один, думал, догоню его… Не вышло. Кружится голова. Супа качается подо мной, что это?

Айбадак заголосила:

— Султанмурад, Кутлугой! Бегите за кем-нибудь, не лишиться бы нам отца, горе какое!

Вслед за матерью заплакала и Кутлугой.

— Отец, отец, открой же глаза!

Все бросились поднимать старика, кое-как унесли его в комнату и уложили на постель. Обессиленный старик вскоре уснул…

Между тем Хатам со своим ослом брел среди лунной ночи. Несмотря на яркий свет луны, небо было усеяно звездами. Время от времени синеву неба прочерчивала огненным следом падающая звезда. Прохладный степной воздух сам лился в грудь. И Хатам и его спутник осел, едва-едва передвигавшие ноги в начале пути, теперь оживились и зашагали быстрее. Вот уж они добрались до Уара-тага. Теперь придется им по узкому ущелью пройти через горы и тогда они снова окажутся на равнине. Тут юноша вспомнил о Джаббаркуле, который не хотел отпускать его в ночную дорогу. Ведь именно около этой горы замерзал тогда, завязнув в грязи вместе с ослом, сам Джаббаркул. Начали мерещиться разные ужасы. Вспомнилось, что в этих местах рыскают голодные волки. Хатам стал утешать и подбадривать себя тем, что волки особенно голодны и кровожадны зимой, а теперь ведь весна. В стороне от дороги померещился верблюд, поднявший голову к небу. Что здесь делать верблюду в ночное время? Подойдя ближе, Хатам увидел, что никакой это не верблюд, а каменный утес, принявший такую причудливую форму. Поэтому, когда в другой стороне он увидел льва, то уж не испугался так сильно. Действительно, и лев оказался тоже ничем иным, как скалой.

Хатам жалел уже, что ушел из бедного, но гостеприимного дома Джаббаркула. «Не послушался я атаджана, — думал он, — до крайности я упрям. Впредь, если сегодня доберусь благополучно, всегда буду слушаться старших. А как же быть с Додхудаем? Он ведь тоже старше меня. Уж с ним-то никто не сравнится в поучениях и назиданиях. Советует лучше отца родного, да только всегда за его советами скрывается его же собственная корысть. Коварен и лицемерен. Но все же сумел я его перехитрить и выманил пшеницу для Джаббаркула. Здорово я его провел… Но так ли уж я его провел? Ведь если бы не было ему от меня никакой корысти, если бы не таскал я его каждую пятницу в мечеть, едва ли смягчил бы он свое сердце».

Диковинные мысли и бурные чувства обуревали Хатама во время этого подлунного путешествия.

«Ведь я всем сердцем невзлюбил Додхудая, он мне противен и отвратителен. Я видеть его не хочу. Тогда почему же я продолжаю его таскать на себе? Турсунташ… Если бы не она, я больше не ступил бы на его порог. Ради этой бедняжки я терплю невообразимые муки и буду терпеть их. Ведь должен я видеть ее хотя бы время от времени и знать, в каком она положении находится. А как же это возможно, если не бывать у них в доме? Не дай бог, если она прислушается к нашептываниям сатаны и наложит на себя руки… Но ведь ничего не происходит без воли божьей, даже заноза, оказывается, не вонзается в ногу без воли аллаха. Тогда зачем же бог допускает, чтобы молодая прекрасная девушка терпела такие лишенья? За какие-такие ее грехи? И какие у нее могут быть грехи? За что ее карать и наказывать? Пощади ее, аллах, пожалей…»

Юноша стал смотреть на небо. Луна и бесчисленные звезды сияли там. Вот я не сплю, и они не спят, мерцают, а луна льет свет. Мы видим, мы должны видеть друг друга. О, если бы и я мог плавать в высоком небе подобно луне и оттуда смотреть на грешную землю!

Чего только не пожелает человеческая душа! Не будем же смеяться над юношей. Ведь говорят же, что хорошее желание это уже половина дела. Говорят так же, что не надо стыдиться светлой мечты…

А мечта о Турсунташ крепко засела в душе Хатама. Как сейчас он слышит ее слова: «Я убью себя» и вздрагивает от воспоминания, точь-в-точь, как вздрогнул тогда, когда все это происходило на самом деле. Чтобы отвлечься от печальных воспоминаний, стал думать о семье Джаббаркула. Вызвал в памяти образ тетушки Айбадак. Невысокая, худая, на лице темноватые следы от оспы. Лицо увядшее, в глазах печаль и усталость. К пряди седых волос подвешен ключ. Тут Хатаму вспомнилась мать Хумор — тетушка Рисолат.