Между тем, тетя Айбадак подошла к Хатаму и, здороваясь с ним, словно родная мать похлопала его по плечу.

— Ну как, прошла твоя голова? Видать, этот сумасшедший как следует огрел тебя палкой.

— Ничего, голова уже не болит. Как ваше здоровье, тетушка?

— Слава аллаху, пока не в земле, а на земле и то — слава аллаху.

Хатам впервые услышал это выражение: «Не в земле, а на земле» — и задумался над ним. Что хотела сказать этим тетушка Айбадак? Понятно, что живой человек ходит по земле, а покойника зарывают в землю, но не имеет ли выражение тетушки особого смысла. Мол, погляди на меня и решай сам: только с виду я живая или в действительности. Как видно, тетушка Айбадак зоркая, умная женщина и все понимает. Слово от слова отличается. Говорят в народе, что слову может быть тридцать две разных цены…

Айбадак жестом пригласила Хатама к угощению. Джаббаркул ввел дорогого гостя через узкую одностворчатую дверь в жилую комнату. Первое, что бросилось Хатаму в глаза — над абризом[60], около двери, два кувшина, большой и маленький, оба со сломанными носиками. Хатам потянулся было сам к кумгану[61], но старик проворно опередил его и, схватив кумган, стал наливать из него воду в маленький. Тут на пороге появился Султанмурад. Он попросил у отца кумган, желая лично услужить гостю. Джаббаркул, отдав кумган, уступил мальчику эту честь, сказав:

— Не надо расхолаживать стремления молодых услужить старшим.

Хатам умылся и вытерся поясным платком. После этого все перешли из нижней части жилья в почетную, верхнюю часть. Тут было пусто. Поверх соломы постлана латаная-перелатанная кошма, а также овчина. Сандал, обогревавший жилье зимой, еще не убран. Старик усадил юношу на почетное место возле сандала.

— Дай нам бог благоденствия и здоровья. — Провел по лицу в знак молитвы и обратился к гостю:

— Мы рады, что пришел к нам Хатамджан. Теперь не будет в нашем доме беды и горя.

Разостлали дастархан, положили на него две тонкие лепешки и немного урюка и джиды. Хозяин налил чай из чайника в пиалу, а потом обратно из пиалы в чайник, разломал лепешки, подал гостю в руки пиалу с чаем, заклепанную свинцом в нескольких местах и с обкрошенными краями.

— Бедное у нас угощение, да все свое, не стесняйся, сынок.

— Труд дехканина — драгоценный труд. И ничто не может сравниться с тем, что выращено своими руками, на своей земле.

— Объедки, летом выбрасываемые на помойку, зимой годятся в пищу. А то, что мы насушили летом, теперь наша основная еда. Если бы аллах не поселил нас, нуратинских рабов своих, в безводной, безжалостной пустыне, счастливее нас не было бы никого на земле. Земли без воды, все равно что тело без души. И земли без воды и тело без души мертвы, сынок. И посеявший и пасущий смотрят на небо, находясь в тяжелой зависимости от него. Земли тут вдоволь, было бы желание обработать ее и засеять. Но быть земледельцем в нуратинской степи, значит, каждый год рисковать, испытывать судьбу и счастье. Пашешь землю — надеешься, а что будет, не знаешь. В благословенный аллахом год соберешь урожай, а в тот год, когда аллах гневается, все труды пропадают напрасно. Погибают и затраченные тобой труды и затраченные на посев семена.

Хатам проговорил, чтобы взбодрить старика.

— Бог даст, весна в этом году будет благоприятной и лето выдастся хорошим, амбар ваш наполнится зерном и заживете вы, не зная забот.

— Даст бог, и мы на это надеемся. Когда за дело берется йигит, которому бог помогает совершать добрые поступки, всякий шаг его оборачивается благодеянием. Люди изумлены твоим поступком в мечети имама Хасана, имама Хусана. Если бы ты не загородил тогда своей грудью, а вернее своей головой Додхудая, он сейчас был бы уже покойником. По правде говоря, он и так уж живой мертвец. Ни божьего гнева, ни наказанья, наверное, не бывает хуже и страшнее, сынок. Говорят, он взял в служанки молоденькую сиротку. Говорят, что он при ее помощи и у нее на глазах отправляет даже свою нужду. Каково? А ты получил по голове из-за этого существа. Да пусть бы он сдох! Уж не знаю, чем он угодил аллаху, если спасся от смерти.

Сочувственные слова старика о Турсунташ разбередили сердечную рану Хатама… Он хотел было заговорить о девушке, но от какого-то стыдливого чувства замолчал.

Налив в пиалу чаю и передавая Хатаму, старик говорил:

— Вот так-то, сын мой. От Додхудая хорошего не жди. Жизнь твоя пропадет попусту. Будь проклята эта вечная нужда! Она и меня привязала к нему. Я хоть без веревки, а на привязи, сын мой… От этих разговоров нет пользы ни на грош. Угощайся. Джида полезна как лекарство. Говорят, она очень целебна, ешь же, угощайся.

— Спасибо, верные слова. Когда у детей корь, то поят их отваром джиды. Это, значит, она и вправду целебна.

— Кроме целебности она очень сытна. Не напрасно ее называют хлебной джидой.

Положив одну джиду в рот, Хатам стал ее сосать, отпил чаю из пиалы, задумался: «Хумор погибла во цвете лет. Джаббаркул — бедняк, Турсунташ несчастна. И везде — Додхудай! Мне надо скорее вернуть ему осла. Что там с Турсунташ? Поспешу же».

Хатам обратился к старику:

— Атаджан, успокоение души — семена наши готовы, теперь остается поскорее посеять их. Каковы ваши расчеты?

— Да какие могут быть расчеты, сын мой. Ведь у меня нет пары волов, чтобы я мог в мгновение ока вспахать землю. Поддерживает меня все та же животина, которую ты спас от смерти… Что поделать, с плачем и мольбами, царапая землю, думаю, справимся вместе с Султанмурадом…

— А что, если мы запряжем вместе с вашей животиной осла Додхудая и вспашем землю?

— О… Мед тебе на язык, что может быть лучше этого!

— Так и сделаем, атаджан! Время не терпит! Ночь светла, словно день, по пути я видел поля. Как раз впору пахать. Неужели за ночь не высеем полмешка пшеницы?

— Зачем такая спешка, сынок? Эту ночь погости у нас. Отдохни. И на рассвете, думаю, работа от нас не убежит.

— Пока колеблющийся колеблется, рискующий возводит дом, оказывается. Есть у вас плуг да борона?

— Есть, сынок, есть.

— Погрузим плуг и борону на двух ослов и сейчас же отправимся на пашню. Приходит старый человек — к угощению, приходит молодой человек — к работе. Скорее читайте молитву, благодарите аллаха.

Джаббаркул-ата невольно проговорил «Аминь!», а потом позвал: «Султанмурад, где ты? Собирайся быстрее, сынок. Кажется, плуг и борона наготове у тебя? Где они?»

Султанмурад никогда не заставлял отца что-нибудь повторять дважды. Он в один миг очутился под навесом, где лежали орудия пахоты. Айбадак удивилась, заметив суету на дворе, и спросила у мужа:

— Что случилось, что за беспокойство среди ночи?

— Это не мы, это мир такой беспокойный, — ответил Джаббаркул. — Оказывается, Хатам привез нам пшеницы на семена. Но ведь говорят же: не оставляй сегодняшних дел на завтра, да и время такое, что дорог каждый час. С весенним севом медлить нельзя.

Пока Султанмурад вытаскивал из-под навеса плуг и борону, Айбадак успела еще раз подумать про юношу: «Вот бы такого жениха нашей дочке. Да, этот юноша достоин мечты. Полюбился он моему старику, хоть бы полюбился и нашей дочери».

Кутлугой в это время все еще сидела за станком и ткала шалчу[62]. Но мысли ее тоже были заняты Хатамом. Она не знала, выйти ли ей во двор попрощаться с юношей. С одной стороны, ей очень хотелось выйти и, казалось ей, отец одобрил бы этот ее поступок, с другой стороны, — думала девушка, — это ведь совсем чужой нам йигит, а тем более мне. Ведь никогда мы не разговаривали друг с другом, не сближались, как же я к нему выйду? Но вдруг отец снова будет меня ругать, что не вышла, не попрощалась?

Кутлугой работала на станке проворнее, чем мать. Под ее ловкими руками равномерно подпрыгивал челнок и пряжа превращалась в полосатую синюю шалчу. Руки ее работали, но мысли были далеко от станка.