Ходжа-цирюльник, усмехаясь, принимался разъяснять, как смотрит на это шариат.

— Совершать намаз — не такое уж, как вы думаете, большое благодеяние. Пятиразовый намаз — обязанность каждого мусульманина. А вот то, что отцом вашим была построена мечеть, — можно назвать благодеянием. Если вы на свои средства выкопаете арык или построите мост над рекой, то и это будет благодеянием, ибо из арыка будут люди пить воду, поливать земли, а по мосту будут ходить пешеходы. Если же вы выроете хауз и заполните его водой, то и это будет благодеянием, вы принесете пользу народу.

— Мне понравилось, как вы работаете, — повернул разговор в другую сторону Додхудай в тот день. — Вот вы сами видите мое положение, без посторонней помощи ни встать, ни сесть не могу. И днем и ночью нуждаюсь в помощнике. У меня был слуга, который водил меня каждую неделю на пятничный намаз и приводил обратно, но жизнь его оказалась коротка, царство ему небесное.

Ходжи тоже произнес «Царство ему небесное» и провел ладонями по лицу.

— Без чьей-либо помощи, как видите, не могу ходить в мечеть и совершать намаз вместе с молельщиками. Это, оказывается, такой проклятый недуг, что не могу сесть ни на коня, ни на арбу. Теперь, мой Ходжа, сделайте мне одну услугу — век не забуду: если бы нашелся какой-либо смиренный мусульманин, который водил бы меня каждую пятницу в мечеть… С одной стороны, как вы сами сказали, это было бы благодеянием, с другой — и я бы отблагодарил его.

Слегка задумавшись, Ходжа ответил:

— Наверное, найдется такой человек, ведь так много людей без дела.

— Но, мой Ходжа, мне не надо всякого человека без дела, — с легким раздражением произнес Додхудай, но тотчас, взяв себя в руки, продолжил: — Сами понимаете, мне нужен человек такой же честный и совестливый, как вы, верный раб божий, мне нужен истинный мусульманин…

— Понимаю, понимаю… Не поговорить ли мне с ним самим?

— С ним самим? Кто же он сам? — спросил, оживившись, Додхудай. — Да скажите же откровенно, кто он? Неужели правда есть такой человек!

— Однажды появился в нашем кишлаке юноша, его характер понравился мне. Мы живем с ним в одной худжре. Он только и думает о том, как бы помочь кому-нибудь. Прожил я целую жизнь, но такого великодушного человека не видел. И имя его под стать ему — зовут его Хатам, что значит доблестный, щедрый. По-говорю-ка с этим юношей, авось согласится.

— Сколько ему лет? — поинтересовался Калека.

— Совсем еще молодой. Но сила у него богатырская. Скажу-ка ему. Если согласится, то приведу с собой или же пошлю его к вам, а вы поговорите с ним.

— Поговорить-то поговорю, но это уже неважно. Важно, что он понравился вам. Было бы хорошо, если бы к следующей пятнице решилось дело, я мог бы пойти в мечеть на молитву.

— Я поговорю с ним и сообщу вам его ответ. А теперь с вашего позволенья пойду. Счастливо вам оставаться…

— Дорогой мой Ходжа-ишан, приподымите-ка вон ту курпачу[22], сложенную вчетверо.

— А что такое?

— Делайте, делайте, что я говорю.

Приподняв один угол курпачи, Ходжа увидел там одну бухарскую таньгу[23].

— Берите же ее, — ободрил цирюльника Додхудай, нехорошо, если вы уйдете с пустыми руками.

— Я оказываю вам услуги бескорыстно. Слава богу, я не голоден, нет у меня детей, которые ждали бы меня с куском хлеба. Так зачем же мне деньги? Что с ними делать?

Долго еще после ухода цирюльника ворчал про себя Додхудай.

— Бывают же странные люди. Не знает, что делать с деньгами. Зачем, говорит, мне деньги? Не голоден, говорит… Ну и чудак! Бывают же чудаки.

Тут Додхудая разобрал смех и он долго смеялся, никак не мог остановиться. Уже и слезы от смеха потекли по его щекам и он вытирал их платком, вытащив его из-за пазухи, а смех все разбирал и разбирал калеку: «Вот так-так! Видите ли, он не знает, зачем ему деньги! Видите ли, он не знает, что с ними делать. Не голоден, говорит… Что ж, по-твоему, голодны покровители шариата и защитники ислама, столпы общества, шейхи и верховные судьи? А ну-ка покажи-ка им деньги — оживляются и молодеют прямо-таки на глазах. Мой покойный отец, оказывается, говорил: «Деньги разъединяют даже отца с сыном». И в самом деле — так. Деньги — самое главное и для живого, и для мертвого. Они обеспечивают человеку высокое положение. Видимо, Ходжа-цирюльник думает, что будет жить вечно. Есть у него черный хлеб на пропитание и достаточно, на что же еще и деньги. Недальновидный, близорукий человек! Ведь жизнь поворачивается то так, то этак. Вот, к примеру, я, если б не было у меня богатства, давно я сгинул бы в нищете. Тем, кто сейчас ухаживает, за мной, нужны мои деньги, а не я сам. Им нужны мои угодья, имущество и скотина. Покойный мой отец построил мечеть на свои деньги. Кончились дни его, нет теперь этого мудрого человека. Однако идущие молиться мусульмане говорят: «Идем в мечеть Маматбая». Называя его имя, они прославляют бога. Вот на что способны деньги. Вот вам сила и могущество денег. Когда наступит смерть и Ходжа-цирюльник умрет, кто же вспомнит о нем? Его имя будет зарыто в землю вместе с его телом. Ну, ладно, каждый думает по-своему и каждому свое».

Разговаривая с самим собой и размышляя, Додхудай утомился и не заметил, как задремал…

Восточная граница Бухарского эмирата охватывала Нурату и прилегала к землям Джизакского музафата[24], то есть Туркестанского губернаторства. Там-то, в этих отдаленных от Бухары местах, вблизи отдаленнейшего кишлака Дехибаланд жил богатейший на всю Нурату скотовладелец Маматбай. Были в Нурате и другие богачи и другие влиятельные люди, но никто не мог сравниться с Маматбаем. Его неисчислимые стада и табуны паслись на обширных пространствах от пастбища Англамас и до пастбища Кошкудук. Богатые луга переходили там в зеленые горные склоны. На приволье с каждым годом умножались стада и табуны Маматбая, увеличивалось его богатство.

И все же Маматбай не считал себя счастливым человеком. У него было две жены, молодых и красивых, но не давал им аллах детей. Очень сильно мучила Маматбая его бездетность. Особенно переживал он, когда в мечеть имама Хасана, имама Хусана, построенную им самим, повадился ходить один юродивый дервиш, прозванный прихожанами Камаль-джинни, то есть Камалем-умалишенным. Этот Камаль, как только около мечети появлялся Маматбай, завывал всегда одну и ту же песенку, которую с его легкой руки вскоре знала уж вся округа. Может быть, в других местах юродивый пел и другие песенки, но здесь твердил все время одно и то же:

Эта вздорная песенка полусумасшедшего нищего, как ни странно, трогала Маматбая до слез. Приближенные, в окружении которых он постоянно шествовал, как могли утешали его:

— Ведь это же убогий человек, и слова у него все убогие, стоит ли обращать на них внимание.

Другие относились к делу серьезнее и настоятельно советовали Маматбаю взять себе третью жену, полагая, что бездетность столь достопочтенного человека зависит не от него, а от его жен.

Недаром говорят, что девушка — это камень в праще аллаха. Аллах же может попасть в цель в кого угодно и на любом расстоянии. Волею ли судьбы, усердием ли свата-приятеля, с помощью ли всесильных денег, но только очень скоро дочь казия из священной Бухары (правда, с окраины этого города) отправилась в Нурату и сделалась третьей женой Маматбая.

Больше всех новоприбывшей интересовались две первые жены. Они что-то все высчитывали на пальцах, постоянно шушукались между собой и ежедневно тщательно изучали каждое изменение на лице молодой соперницы. Вскоре на ее округлившихся щеках и на лбу появились коричневатые пятна. Через три месяца после совершения брака она потребовала самых кислых гранат. Маматбай, не помня себя от радости, незамедлительно послал человека в Шахрисабз за самыми кислыми гранатами. Но чем радостнее было Маматбаю, тем горестнее его двум первым женам. Молодая беременная соперница очень скоро почувствовала их ненависть и рассказала об этом мужу.