— С другой стороны говорят, что родинки к счастью, и у кого больше родинок, тот и счастливее.

— Если так, то дедушка должен быть счастливейшим человеком, — осмелился наконец ввернуть свое словцо и Хатам.

— Вам бы такое счастье, — отозвался бедняк, — а я уж им сыт по горло. Да скоро ли вы перестанете меня мучить, дорогой мой Ходжа?

— Терпенье, мой друг, терпенье. Это только молодость нетерпелива, а вам торопиться уж некуда. Да, молодость это ветер, это горенье, не правда ли, молодой человек? — продолжал балагурить цирюльник. — Ни ветер, ни огонь обуздать нельзя, но старость, оказывается, укрощает и то и другое. Не остается под старость ни огня, ни ветра, а остаются только немощи да болезни… И выходит, что на свете нет ничего ценнее и прекраснее молодости… Да, да, придет время, и вы меня вспомните. Сейчас вы думаете, что болтаю вздор, но когда-нибудь скажете сами себе: а ведь прав был тог юродивый брадобрей!.. А вата — это хорошее дело, — продолжал болтать без умолку Ходжа-цирюльник. — Вот случится вам простыть, подожгите ее, а потом понюхайте, все как рукой снимет. Или ранение какое-нибудь. Жгите вату в чашке. На стенках останется нагар. Этот нагар и прикладывайте к ране… Я-то сейчас не нагар прикладываю к его голове, а просто вату, но и то, видите, кровь не течет, остановилась. Да что толку. Волосы отрастут снова. Не пройдет и двух недель, как он появится опять, понукая своего осла… Вы думаете, эта бритва терзает его родинки? Она терзает мое сердце. Я ему сколько раз говорил: бери пример с меня. Вот я отрастил волосы и хожу себе и неверным от этого не стал. А он твердит одно: «Отращивать мусульманину волосы на голове запрещается шариатом»… А я вам скажу, что мы неучи и невежды. Темные мы и бестолковые. Невежество и злоба свили гнездо в голове у нас, мусульман. Не смейтесь, но мы подобны овцам. Когда им связывают ноги и когда подносят нож к горлу, они безропотны и бессильны. Мы тоже позволяем вязать нас по рукам и ногам и безропотно ждем, когда нам перережут горло. Но почему? Мы ведь не овцы! Мы только и знаем говорить: «Вай хам гузор!.. Инам мегузарад».

Хатам не знал этих слов, но тогда не стал переспрашивать разговорившегося цирюльника, а продолжал слушать.

— Жить, со всем свыкаясь и примиряясь, — это уже бедствие. «Смирись с судьбой! Слово бога за каждый миг жизни!» А если несправедливость и унижение? Тоже с этим надо смириться, тоже за это благодарить? Только и умеем повторять «Инам мегузарад»… Великий человек Низами сочинил, оказывается, такую газель:

Слова цирюльника и эти стихи произвели тогда на Хатама сильное впечатление. Брадобрей продолжал:

— Все его старания, оказывается, до тех пор, пока он не станет шахом. Достигнув же этой высоты, он забывает, что и он такой же смертный. Он поступает как ему вздумается, по своему произволу. Подданные для него, все равно, что овцы. Ну, а овец, известное дело, употребляют в пищу. Но если и эмира и нищего одинаково создал бог… Вы верите в это, дедушка?

— Ох, голова у меня совсем закружилась, снял бы ты уж с меня этот передник…

— Ну, ладно, идите. Освобождайте место. Долина, вместившая одного дервиша, вместит и другого… Садитесь, мой светик, — обратился он к молодому человеку.

Обо всем этом вспомнил Хатам на пустынной дороге среди темной и холодной ночи. Он все убыстрял шаг… Ему не терпелось скорее найти осла, вернуться в дом Ходжи и послушать его.

Осел в промерзлой грязи был еще жив, но сколько ни пытался Хатам поднять его на ноги — не мог. Все же он не отступился, изо всех сил тянул осла за задние ноги, подтаскивая постепенно из глубокой грязи поближе к твердому месту. Но оказалось, что у бедного животного на твердом месте нет сил не только стоять на ногах, но просто пошевелиться, да и сам юноша выбился из сил. Руки ломило от холода. Он трогал осла носком сапога: «Ну жив ли ты?», — осел приоткрывал глаза, в которых стояла тоска, и тотчас закрывал их снова.

— Бедное, бедное животное! Хозяин мало того, что нагружает тебя свыше сил, но еще садится и сам. И разве он спрашивает у тебя, тяжело ли тебе? Бедное, безответное животное. Если бы ты мог думать, то, наверно, спросил бы, есть ли на свете справедливость? И в первую очередь, есть ли справедливость среди людей. Ну вот я один из людей. А что я видел хорошего, живя на свете? Один богат, а другой беден. Богатые говорят в этом случае: «Пять пальцев на руке, и все они не равны между собой. Точно так же бог создал и людей. Поэтому смиритесь с неравенством». А твой владелец такой же труженик, как и ты. Уж вы-то, пожалуй, равны между собой, оба горькие горемыки. Но мир, говорят, подобен вертящемуся колесу. То, что сейчас вверху, потом оказывается внизу и наоборот. Ведь сказал же некий осел, твой собрат: «Если бы меня подковали, как коня, то я бы гору сдвинул с места». Не родственник ли тебе этот осел? А ну-ка давай попробуем, поднимем тебя за хвост…

На этот раз осел и сам старался не меньше Хатама. Кое-как он выпрямил задние ноги (благо тянули за хвост) и, опираясь мордой о землю, пытался встать и на передние ноги. В конце концов ему это удалось, осел стоял теперь на всех четырех ногах, хоть и было это жалкое зрелище.

«Мешок-то не пропадет, — думал между тем Хатам. — Мешок не сдохнет и волки его не съедят. А тварь замерзнет, если не будет двигаться. Как видно, даже ослу это понятно, если бы не понимал, откуда бы взялись у него силы, чтобы подняться».

Стремена не то прилипли вместе с грязью, не то примерзли к бокам осла, узда затвердела, как деревянная. Дрожа мелкой дрожью, осел ступил раз, поскользнулся, едва не упал снова, ступил другой ногой и наконец посеменил по дороге.

У мечети Хатам завел осла под навес, сложил в углу несколько сухих поленьев, положил на них два корявых пня и развел огонь, чтобы под навесом стало хоть немного теплее. На душе у него полегчало и успокоилось, теперь оставалось только сходить за мешком. Но сначала он зашел в дом погреться и заодно порадовать старика. Но цирюльник сразу же сделал предупреждающий жест, приставив палец к губам. Старик, оказывается, только что задремал.

— О пшенице он горевал больше, чем об осле. Дома, говорит, нет ни горстки муки, дети голодные.

— Если так, не буду откладывать, пойду за мешком. Этот осел все равно несколько дней будет непригоден к работе.

— Добро, мой сын. Зима есть зима. Невозможно среди зимы ждать, когда потеплеет и откладывать дела на теплые дни. Невозможно также сидеть сложа руки в ожидании еды, которой нет. Но не тяжела ли окажется ноша?

— Неужто не поднять мне двух пудов? Силы у меня еще есть. К тому же, пока я туда да обратно, глядите и рассветет. Только две половинки составляют целое. Сделаем доброе дело, обрадуем старика…

С того самого дня, как Джаббаркул-аист попал в беду и как Хатам спас его, вместе с ослом и мешком муки, с того самого дня этот юноша, ведший до сих пор скитальческую жизнь, поселился и стал жить в одной худжре с Ходжой-цирюльником. И сам-то Ходжа-цирюльник, надо сказать, здесь обосновался совсем недавно и случайно. Словно с неба свалился он в мечеть кишлака Дехибаланд, но никто не поинтересовался всерьез, откуда он взялся и почему тут живет. Только Карим-каменотес высказался о незнакомом пришельце: «Этого человека, — сказал Карим, — дал нам сам бог. Речь его вполне разумна и похож он на честного и правоверного человека. Если он приживется у нас и заместит покойного Аймата-суфия, то душа суфия будет на том свете обрадована». Эти мудрые слова пришлись по сердцу жителям Дехибаланда, и скиталец Хаджи сделался обитателем худжры при мечети.

То событие, когда юноша принес на плече замерзающего старика, а потом еще дважды ходил в долину, невзирая на лютую стужу, пробудило в душе у Ходжи-цирюльника безграничное уважение к молодому человеку. Из причины проистекает следствие, из глины возникает строение, из ночного происшествия возникло то, что юноша и Ходжа-цирюльник стали жить вместе.