Налюбовавшись прекрасными окрестностями, пришелец мельком, исподлобья взглянул на суфия, затем, не поприветствовав даже его, схватил стоявшие поблизости ведра и скорым шагом, перескакивая через ступеньку, направился в сторону родника.

Всех здешних людей суфий знал. Не похож он на здешнего. И как же это так — не произнести ни одного приветственного, доброго слова! Очень удивился незнакомцу Аймат-суфий. Он положил метлу на землю, сел на супу[1] и стал наблюдать за странным человеком, рассуждая про себя: «Да, он похож на странствующего дервиша. Но ведь те ходят в рубище, в отрепьях, в то время как одежда этого человека вовсе не похожа на рубище. Такую чалму носят только хаджи, то есть те, кто совершил паломничество в Мекку и Медину. Так кто же он — хаджи или дервиш? И откуда он появился?

Между тем, зачерпнув два ведра воды, незнакомец снова поднялся по ступенькам и принялся поливать двор мечети.

«Ни приветствия, ни доброго слова, — продолжал удивляться про себя суфий, — брови, густые, черные, волосы лохматые, переносица низкая, губы толстые, глаза живые, веселые. Ему как будто любое море по колено».

Занятый этими мыслями, суфий и не заметил, что подошло время третьего намаза. Как бы очнувшись, он взглянул на тень от мечети и убедился по этой тени, что время третьего намаза приблизилось и наступило. Со словами «Ох, и глупец же я» он хотел проворно подняться, но не тут-то было. Немощность оставалась при нем. Кое-как, сначала на четвереньки, а потом уж в полный рост поднялся он, выпрямился, охая и морщась, с еще большими трудностями вскарабкался на башенку у правого крыла мечети. Надо было прокричать азан, призывая правоверных на молитву. Суфий отдышался после восхождения на высоту, распрямился как только мог, тронул пальцами мочки ушей и, подняв глаза к небу, возгласил:

— Аллах-и-акбар![2]

Услышав голос суфия, пришелец мгновенно опустился на колени и застыл в неподвижности. Он поднялся только тогда, когда суфий прокричал последние слова азана:

— Лаиллахо илалах![3]

Тогда он провел обеими ладонями по лицу, отнес ведра на место, а сам опять поспешил к роднику, на этот раз, чтобы совершить омовение.

Теперь скажем несколько слов о суфии. Аймат-суфий был из тех, кто бескорыстно служит людям, выполняет разные поручения. По мере своих сил всю жизнь он помогал своим односельчанам во время свадеб или других обрядов. Старательно и вовремя он обходил кишлак и оповещал всех о дне и часе свадьбы или поминок.

Твердого назначенного жалования, ни месячного, ни годового, у нашего суфия не было, доходов определенных тоже не было никаких. По неписаному правилу каждый, кто справлял какой-нибудь обряд, давал суфию четыре лепешки и сколько-нибудь мелких денег.

А между тем, каждый прожитый день, приближавший суфия к старости, прибавлял и тревог. Те услуги, которые он оказывал в прежние времена проворно и быстро, теперь давались ему все труднее. Теперь не только эти обряды, не только подметание двора мечети и вообще содержание его в чистоте, не только уборка снега с крыши, но и просто хождение по земле превращалось в труд.

Тяжела забота о существовании самого себя, еще тяжелее забота о существовании близкого человека. Дума о хлебе насущном — извечная спутница человека. Для суфия, которого все заметнее покидали силы, невмоготу стало быть на побегушках у людей, но отказаться от обязанностей суфия он боялся. Ведь и жена его, служившая односельчанам кайвони[4], тоже уже состарилась, согнулась и не годится для исполнения такого рода услуг. Тем самым она лишилась той мзды, которая доставалась ей, как плата за ее бескорыстную службу. Жить им, старикам, становилось все тяжелее и тяжелее. Боязнь остаться голодными начала преследовать суфия и день и ночь. Да, старость все настойчивее и быстрее вела его к неизбежному — к могиле. От имени своей старухи и от своего имени он взывал к милосердному богу: «О, всевышний создатель! Кроме тебя, нет у нас утешителя, не уготовь ты нам в старости, ни мне, ни моей жене, худшей участи. Если понадобимся мы тебе, то возьми вверенные нам души в один и тот же день. Другого нам ничего не нужно»…

Незнакомец, появившийся около мечети столь внезапно во время полуденного намаза, вошел в мечеть. Молящиеся стояли в мечети друг за другом, словно четки, нанизанные на нитку, пришелец же отошел в сторонку, в угол, и там, не отрывая взгляда от минбара[5], совершал свою молитву. Сначала молящиеся его не видели, потому что все смотрели на имама и старательно молились, подражая ему и повторяя его движения. Но когда в конце намаза имам стал произносить слова приветствия, поворачивая голову то направо, то налево, то и молящиеся тоже повторяли эти слова и тоже поворачивали головы в разные стороны и тогда, конечно, не могли не увидеть в уголке мечети постороннего странного человека, с длинными волосами, падающими на плечи, в чалме. Но лишь только закончился намаз, именно в тот момент, когда правоверные вместе с имамом проводили ладонями по лицу, незнакомец исчез. Суфий тотчас заметил его исчезновение. Он, ковыляя, немедленно вышел из мечети, как бы для того, чтобы поправить оставленную за дверьми обувь молящихся. Выстраивая галоши по струночке, он не переставал дивиться: куда это так быстро мог исчезнуть этот дервиш.

Имам, вышедший на террасу мечети вместе с прихожанами, тоже спросил:

— Мне показалось или правда во время намаза находился в мечети некто чужой?

Люди отвечали на это каждый по-своему:

— Да, и я, кажется, видел постороннего человека…

— Действительно, молился в уголке какой-то человек…

— Удивительно, куда это он так быстро исчез…

Наконец все разошлись, опустела мечеть и суфий опять остался один. Он никак не мог успокоиться, обошел двор и так как не знал, как зовут незнакомца, то просто кричал: «Эй, странник!» «Эй, дервиш!» «Куда же вы подевались?» «Странный вы человек, зачем прячетесь?» Но незнакомец не откликался и не являлся на зов. Суфия опять охватил страх. Разные мысли шли ему в голову. «Если бы это был действительно человек, — думал суфий, — зачем бы ему скрываться от глаз людей? Тогда он и пришел бы к мечети иначе и ушел бы иначе. Пожалуй, это святой… Или, пожалуй, это дух предков. Может, именно его-то и видел перед смертью, доброй памяти, мой покойный отец? Ведь покойная, доброй памяти, матушка, рассказывала мне, что бедняга отец, повстречавшись с духом предков в облике дервиша, в тот же день слег, потерял речь, а потом и преставился. Вот и мне теперь явился тот же дух и в том же облике дервиша».

Подумав так, суфий еще больше забеспокоился. Сердце у него сильно билось, все тело охватила непонятная слабость.

«Что же мне теперь делать? — думал суфий. — Пойду подмету вокруг могил имама Хасана, имама Хусана и полью их водой, прочитаю молитву об успокоении их души».

Он взял метлу, ведро и побрел к могилам имама Хасана, имама Хусана. Его колотила дрожь. На лбу выступил пот, и если бы кто-нибудь мог видеть сейчас лицо старика, он поразился бы его смертельной бледности.

Пока суфий подметал и поливал вокруг могил, подошло время вечернего намаза, солнце уже зашло. Старик вспомнил, что не успел совершить омовенье, а нужно немедленно идти на башню и провозглашать азан. Он совсем растерялся и не знал, как ему быть: если сейчас совершить омовение, то он не окажется вовремя на башне. Если сразу идти на башню, то получится, что он провозгласит азан, не совершив омовенья. Тогда его предадут позору и отстранят от обязанностей суфия.

— Простит мне аллах, — утешил суфий сам себя. — Кто же узнает, совершал я омовение или нет, а то, что я опоздаю на башню, узнают все. И он, оставив ведро и метлу, поковылял к минарету. Сначала ему нужно было подняться по ступенькам на террасу мечети, а потом преодолеть двенадцать ступенек самого минарета. Пока он преодолевал эти двенадцать ступенек, сердце его застучало еще сильнее, в глазах потемнело, дыханье перехватило, и земля как будто покачнулась под ногами и завертелась. Он оперся на стену минарета, попытался прокричать «Аллах-и-акбар», как вдруг покачнулся и бухнулся прямо на лестницу.