Стрелой вылетел со двора Султанмурад, он на миг растерялся, остановился, но Хатам сказал, раскрывая объятья:

— Султанмурад! Иди же, братик мой, поздороваемся!

Тринадцатилетний юноша бегом кинулся в объятья Хатама. Это был долговязый, с крайне впалыми щеками, лопоухий, но гибкий, улыбчивый парень.

То и дело вытирая краем халата слезы, Джаббаркул-ата взял осла за поводья и повел на двор. Его двор располагался прямо на склоне горы и окружен был забором, сложенным из дикого камня, человеку по пояс, а также имел хиленькую кривую дверь, сколоченную кое-как из четырех досок.

Уводя осла, Джаббаркул увидал свою дочку, выглядывавшую из дверей дома и позвал ее:

— Иди, доченька моя, не стесняйся, не бойся, это же брат твой, если и не родной, то лучше и ближе родного, кормившегося с тобой одной грудью. Иди же к нему, встреть его.

Но девушка стояла, не двигалась.

— Если он мой брат, то почему же вы с матерью говорили о нас совсем другое?

Разговор между отцом и матерью, который, оказывается, слышала Кутлугой, действительно происходил и действительно он касался и ее, Кутлугой, и Хатама, которого отец теперь почему-то называет ее братом.

— Не дело держать около родителей девушку, достигшую совершеннолетия, — заговорил однажды Джаббаркул.

— Но разве ты видел когда-нибудь, чтобы родители своих дочерей, достигших совершеннолетия, прогоняли из дома и выбрасывали на улицу? — ответила мать.

— Не притворяйся, что не понимаешь, о чем я говорю. Дочь ведь — отрезанный ломоть…

— И чей же это ломоть? В чьих руках?

— Да вот хоть бы Хатамджан… Что надо — йигит…

— А он что же, просил у тебя руки нашей дочери? Что-то я не слышала от него ни одного слова. С чего же ты взял, что наша дочка — его ломоть?

— Юноша в таком положении, что не может сам заговорить о своей женитьбе. У него ведь ничего нет. Ни кола, ни двора…

Вот этот-то разговор и слышала Кутлуг. Вот почему она теперь не бросилась навстречу Хатаму, а стояла в растерянности, не зная что же ей делать…

Жил чабан по имени Мадали, ровесник Джаббаркула-аиста. Однажды зимой, когда разыгрался буран, пастух простудился, начал кашлять, чем дальше тем сильнее. Кое-как он лечился народными снадобьями, ходил к ишану, пытаясь исцелиться молитвами, но ничего Мадали не помогло. Горлом начала идти кровь и, поболев еще немного, Мадали скончался. После него осталась вдова Айбадак, с которой он прожил до этого пятнадцать лет, детей у них не было. Волею судеб Айбадак по прошествии года со дня смерти мужа стала женой сорокалетнего холостяка Джаббаркула. Не рожавшая пятнадцать лет Айбадак через девять месяцев после нового замужества родила девочку. Велика была радость родителей, и назвали они новорожденную Кутлугой, что значит — приносящая счастье.

«Что видел я в жизни хорошего? Только и нажил я на этом свете — моих детей. Смерть — права и безжалостна. Кончатся мои дни — бисмиллах-ир-рахман-ир-рахим, слава богу, есть кому продолжать мой род. Кутлугой уже повзрослела. Уж, наверное, найдется на свете и для нее суженый, не жить же одной. Найдется, наверное, ровня и для нее. Как только найдется ровня — так отдавай дочь даром, говорили, оказывается, люди, жившие до нас, наши предки. Хорошо сказано. По мне бы можно прочитать молитву бракосочетания с одной только чашкой воды. Пусть жених возьмет невесту как есть, а потом обеспечит всем необходимым. И то знает всевышний, что рабы божьи — временные жители на этом свете. Сегодня есть человек, а завтра, глядишь, и нет его», — так думал Джаббаркул-аист.

Теперь Джаббаркулу Хатама словно сам бог послал. Кому же мог не понравиться такой йигит? Молодой, красивый, умница, доброго и тихого нрава, а силища — гору может своротить. «Султанмурад еще мальчик. Если бы Хатам, волей судеб, оказался бы суженым моей дочери, — думал Джаббаркул, — он стал бы крыльями моего хозяйства. Понапрасну и бесплодно проходят дни юноши в хибарке одинокого, безземельного Ходжи-цирюльника и в доме Додхудая. Этот прямо-таки, как осла, оседлал юношу и ездит на нем, зря пропадает такой добрый молодец. Трудную долю послал ему бог. И до каких пор будет он так бесплодно влачить свои дни? Я и по себе знаю: покуда наш брат одинокий мужчина не женится, порядочной жизни ему не узнать. Если бы не умер пастух Мадали, пошли ему аллах царствие небесное… я-то не желал ему смерти, но так уж вышло…

Если бы не умер пастух Мадали, то я, может быть, так и прожил бы на свете, не имея ни жены, ни детей. Разве есть в каком-нибудь доме в нуратинской степи девушка, которая ради Джаббаркула-бедняка расчесывала бы свои черные волосы, да проглядывала бы свои черные глаза, глядя на дорогу, не идет ли по ней Джаббаркул? Если и была такая девушка, то почему-то она не повстречалась мне до моих сорока лет. Я не забываю добра. Тысячекрат я прославляю аллаха за то, что мои мечты и надежды осуществились. Наконец, я женился, когда мне исполнилось сорок лет, и женой моей оказалась Айбадак. Как не благодарить аллаха за наше счастье, лишь бы не лишил он нас его. Не успели мы оглянуться, как у нас уже — четверо детей. Вот почему я считаю себя и богачом и баем. Додхудай ли богач и бай? Собаке не пожелаю его судьбы, лучше быть голодным, да с чистой совестью. Нет, я и моя семья — мы все счастливы. Черным хлебом, но сыты. Теперь осталось только одного желать — чтобы скорее появились внуки. Они будут говорить: «Дедушка, бабушка», а я их буду ласкать. Пусть они дергают меня за бороду, прижимаются щечками к моему лицу, гладят меня по щекам ладошками. Сладость жизни как раз в этом. Любое богатство, состоящее из денег и вещей, по сравнению с этим — ничто. Грош им цена.

Терпенье — красное золото. Довольство малым обходится дешево. Почему бы могла не понравиться Хатаму моя Кутлугой? Ведь человек сам по себе существо приятное, симпатичное. А тем более Кутлугой. Разве не таких девушек называют луноликими? Только бы встретились их глаза. Не наша вина, что мы бедны. Ведь и Хатам не богач. Говорят, должны подбираться ровня к ровне. А разве не ровня моей дочери Хатамджан?»

Кутлугой смотрела в приоткрытую дверь и не знала, как поступить. Сердце у нее усиленно колотилось. Отец велел выйти и приветствовать юношу. Но это ведь значит оказаться с ним лицом к лицу. В душе ей хотелось оказаться рядом с этим юношей, смотреть на него и разговаривать с ним, но все же она стеснялась. Девичья гордость говорила в ней. Как же так: незнакомый юноша, никогда не встречались они ни тайно, ни явно, ни разу не обмолвились ни одним словом. Отец простодушен, он думает, это так просто, но я ведь не мальчишка Султанмурад, я ведь — другое дело. Я ведь взрослая девушка. Разве он не подумает про меня: «Ну и не терпится ей, если сама первая выходит ко мне». Стыд, позор. А отец что-то задумал. Так просто он не позвал бы меня. Ведь говорят, что если есть невеста, то есть и капризы, а отец простак и не знает ничего этого. Проходя двором, Хатам увидел девушку за приоткрытой дверью, сказал ей: «Ассалом алейкум, сестричка Кутлугнисо», — и, не дожидаясь ответа, сразу поспешил к Джаббаркулу. От этой поспешности девушка сконфузилась в своем убежище. Она покраснела, как от досады, ее бросило в жар. Но тотчас она подумала: «Кто знает, может быть, он так торопится к моему отцу по важному делу».

Хатаму и в самом деле хотелось быстрее разгрузить осла.

«Как он заботится о моем отце, — думала между тем Кутлугой, — если бы мне досталась хотя бы часть его заботливости и любви… бывают же такие люди: делают добро другим и сами же наслаждаются этим. Оказывается, бог дал ему широкое и доброе сердце. Мой Хатамджан и добр и благодетелен, таким женихом, таким возлюбленным можно было бы гордиться. Этот юноша достоин любви…»

Даже думая про себя, Кутлугой краснела от своих мыслей, как если бы говорила вслух, а ее кто-нибудь подслушал. В смущении, стыдясь сама себя, она быстро прошла на террасу, села к ткацкому станку и стала торопливо работать.