И Ходже-цирюльнику было беспокойно, не спалось в эту ночь. Начало весенних дней тревожит и будоражит, манит, если не вдаль, то в степь. Он собрался выбраться из своей сырой норы при мечети и ночевать на дворе под открытым небом, но в это время возвратился Хатам Он вошел в комнату без приветствия и молча сел напротив Ходжи. Почувствовав необычное настроение своего жильца, Ходжа сказал:

— Ассалом алейкум, сын мой!

— Ваалейкум ассалом, бободжан!

— Что случилось, сынок? У тебя сегодня какое-то настроение…

— Почему же, бободжан?

На некоторое время оба задумались. После неловкого молчания заговорил Ходжа:

— В этом временном мире все мы как пузыри. Я знаю, что словами ты не бросаешься. Но если я спрошу, то ответишь ли мне как отцу?

— Какой же может быть у меня секрет от вас, бободжан?

— У тебя на душе какая-то тайна. Поверь своему Ходже-бобо…

Хатам подумал: «Неужели он говорит о девушке, что в доме Додхудая», — и вдруг покраснел.

— Если обещаешь сказать правду, то спрошу тебя.

— Разве я когда-нибудь говорил вам неправду, бободжан?

— Не обижайся на меня…

— Вы — мой отец, мой наставник.

— Тогда вот какой у меня к тебе вопрос. Почему ты до сих пор ничего не расскажешь о себе?! Кто ты, что тобою пережито? Проснулся я вчера, смотрю, а тебя нет в постели. Вышел на двор, поискал тебя там. Ей-богу, встревожился за тебя.

«Неужели он знает, что у меня на душе?» — с беспокойством думал Хатам. Ходжа между тем продолжал: «Весна, сынок, весна. С наступлением весны человек меняется. Ведь все пробуждается к новой жизни — трава, деревья, животные, всевозможная живность. В особенности же такие молодые люди, как ты. И девушки тоже… Такое уж время — весна… Но ты не ответил на мой вопрос».

— Я же говорил, что у меня нет ни отца, ни матери. Я сирота.

— Это я знаю, но это и все, что я о тебе знаю. Остальное все ты держишь в своей душе. А ведь ты стал мне как родной сын. Кем же мне интересоваться, как не тобой, Я, глядя на тебя, все время вспоминаю газель Машраба. Давай-ка подумаем вместе над словами этой газели.

Хатам слушал газель и все ниже опускал голову на грудь. Наконец и слезы заблестели у него на глазах.

— Вот видишь, — заговорил Ходжа. — Не ты один сирота. Оказывается, такой великий поэт, как Машраб, тоже мучился, живя на свете без отца и без матери. Так что — не плачь. Не плачь, прошу тебя, а то и у меня разрывается сердце.

— Простите меня, я причинил вам огорчение. Раз уж вы спросили меня, то я расскажу свою историю, только не знаю вот, вытерпите ли вы всю боль и печаль моего рассказа… Я лишился отца и матери, когда мне было два или три года. Мои родители, оказывается, жили очень бедно. Никогда они не ели досыта даже черного хлеба и умерли от истощения.

— Царство им небесное. Аминь.

— Аминь… Тогда богатый наш сосед, не имевший детей, но мечтавший о ребенке, усыновляет меня. Но посмотрите-ка вы на милость божью. Муж и жена, много лет мечтавшие о ребенке и усыновившие чужого мальчика, вдруг рожают и свою девочку! Воистину, если бог захочет оказать милость, то дает двумя руками, зато, если захочет наказать, бьет тоже двумя руками. Дочку они назвали Хумор[48]. Чувствовали они себя на седьмом небе. Не было никого и вдруг сразу и сын и дочь. Угостили они народ большим пловом.

— Да, Хумор, — красивое имя, — вставил свое слово Ходжа-бобо.

— Еще какое красивое, бободжан! — невольно вырвалось у Хатама.

Он замолчал и тяжело вздохнул. Слезы опять навернулись у него на глаза. Но он продолжал рассказ.

— Мы росли дружно, как родные брат и сестричка. Я старался оберегать отца и мать от тяжелой работы и все, даже и по дому, делал сам. Заготавливал дрова на зиму, ухаживал за овцами и прочим скотом, сгребал снег с крыши конюшни, сарая, скотника и со всех домов, И внутренний дворик и наружный двор я всегда держал в чистоте. Весной открывал и поднимал виноградник в саду, осенью опять закапывал виноградные лозы. В общем, хоть я и считался сыном, но больше был похож на батрака. Развлекал я и свою сестренку Хумор. Особенно любила она кататься на мне. Возьмет хворостинку и погоняет меня, словно осла, а сама хохочет. Глядя на нас хохотали и наши родители, не могли они удержаться от смеха. Быстро летело время, быстро росли мы с Хумор, и вот беда выскочила вроде разбойника с ножом прямо из-под наших ног… Рассказывать ли мне дальше, бободжан?

— Какая беда? Конечно, рассказывай!

— Вы же знаете, что красота девушки очень часто оборачивается бедой и несчастьем для нее же самой. Густые каштановые волосы Хумор, ее изогнутые брови, лучистые глаза, красивые губы, все это было сотворено как бы сверхъестественной силой. Весь облик ее излучал красоту, подобно тому как солнце излучает свет и тепло. Да, она была какая-то особенная, моя сестричка. И все движенья ее, все повадки были под стать красоте… Слушаете ли вы меня, бободжан?

— Говори, говори, сын мой.

— Вот сейчас весна, и тогда тоже была весна. Тополи распускали свои душистые листья, плакучие ивы были в золотистом цвету. Сады утопали в нежно-белом цвете. Порхавшие в деревьях птички словно соревновались в сладкоголосом пеньи, доставляя слушавшим неописуемое наслаждение.

Хатам замолчал и задумался.

— Что у тебя на сердце, рассказывай же, — подбодрял его Ходжа.

— Не рассказывать хочется, а кричать. Только если бы польза была от моего крика.

— Не ропщи, сын мой. Если одна половина суток темная, то другая ведь светлая. Давший нам в удел темные дни, может быть, не пожалеет и светлых. А ты рассказывай дальше.

— Однажды перед нашим домом появились, гарцуя на конях, слуги эмира. Без спроса ворвались они во двор. Сначала мы растерялись, потом отец опомнился и пригласил незваных гостей в дом, в мехмонхану — комнату для гостей за дастархан, который был у нас постоянно накрыт. Об их истинной цели мы узнали лишь после их ухода, со слов отца. Это были, оказывается, «сваты» от эмира. Хумор потеряла сознание. Мать онемела. Отец, оказывается, добился отсрочки, сказав, что как бы ни было, мать есть мать. И надо с ней посоветоваться. Слуги сказали: «Нрав эмира нашего известен всем, в том числе и вам. Или будет ваша дочь у него, или ваша голова… Сами знаете, да не вздумайте спрятать куда-нибудь красавицу, а то конец всей семье… Мать начала было проклинать эмира, а отец испугался и, озираясь, прошептал: «Закрой рот, и у стен есть уши!»

Я побрызгал водой в лицо сестрице, и она открыла глаза. Тотчас она принялась громко кричать о том, что убьет себя, бросится в Аксу, а отец утешал ее как мог, успокаивал.

— Возьми себя в руки, дочка, не плачь и не шуми преждевременно. На все воля аллаха, И волос не упадет с головы без его воли и колючка не вопьется в босую ногу.

В эту ночь я долго не мог уснуть, только в полночь забылся сном, как вдруг меня растолкала пробравшаяся ко мне Хумор. Она поманила меня выйти с ней на улицу, мы вышли и спрятались за ворох сухой кукурузы.