Но знала она и то, что он не может видеть: темно, а к тому же ей вовсе не хотелось, чтобы он видел; Козерог обидел Рыбу; сегодня их дороги как будто окончательно…
— Чего вам, ну?
— Эмка, ты с на-а-а-ми-и-и!.. — заголосили они, и это прозвучало как хорошо отрепетированный канон; громче и резче других выделялся, конечно, голос Лизи, бесподобной Шалнайте. — С нами, наша шобыэтта!..
— Я с вами!.. — ответила она, словно чему-то обрадовавшись или просто прикидываясь, что рада, на миг позабыв и его, и все остальное, что с ней было недавно, как будто ослепленная всеми сегодняшними впечатлениями, рухнувшими на нее так стремительно, а может, действительно радуясь этой столь неожиданной встрече со своими приятелями, — она, против всякого ожидания, угодила снова туда, откуда как будто вырвалась; не удалось; сейчас она думала лишь о том, что означало все это представление: они выследили; все они, в том числе и Вирга, великолепная Лизи, теперь казались ей чужими и никчемными, как и (всего несколько минут назад) ОН, ее Единорог, рыцарь, не удосужившийся не только попросить прощения или еще как-нибудь (только не так, как он, кажется, собирался, не так!) успокоить ее («Эми, Эми, Эми!..»), но и проводить до двери, вывести на улицу, во мрак, где ее, оказывается, поджидала, подстерегала вся эта банда, как нельзя более чужая и как нельзя более ненужная в этот вечер гнусная кодла шобыэтта; как хотелось отдохнуть! Ничего больше — успокоиться и отдохнуть, вернуться домой или еще куда-нибудь, к какой-нибудь не слишком знакомой подруге, а то и вовсе к незнакомой старенькой бабушке (старенькой-престаренькой, которая ни о чем не спрашивает, не в силах спрашивать), забраться с ногами в кресло (почему-то именно в кресло) с необыкновенно высокими подлокотниками (обязательно с высокими), провалиться в него совсем, уйти, увязнуть в зыбучем плюше (так, чтобы никто не видел ни глаз, ни лица, ничего), ноги поджать по-детски, подогнуть под себя, свернуться калачиком — в точности как в том далеком детстве, кинутом за долгими годами, лицами, домами, но в этот час вновь приблизившемся к ней, чем-то глубоко растревожившем ее детстве Эмы Глуосните, — обнять куклу Жанну, свою верную Французку, и…
— Зна-а-им!.. — выкрикнул за всех Танкист (казалось, он знает все на свете, даже про куклу Жанну), как всегда в таких случаях (когда надо принять решение или еще как-то проявить доблесть) громко шмыгнув носом; Эма сжалась. — А мы зна-им! Н-ну, Эм-кааа!..
Нечаянно или нарочно ткнув локтем Эму в бок (она ежилась на переднем сиденье), Чарли довольно неуклюже, словно чего-то искал и не находил, включил зажигание и дернул рычаг коробки передач; тот скрежетнул, мотор зафыркал, задрожал — не то кого-то пугал, не то сам испугался; приятели друг за дружкой протиснулись в машину; Вирга, естественно, на колени к Танкисту…
— Ну и ну!.. — прошипела Дайва на ухо Эме; там щекотнуло. — Эта все испоганит…
Эма ей не ответила и рассеянно взглянула через ветровое стекло вперед — темно, серо, ничего больше; колени почему-то дрожали.
Что будет?.. Виски точно лизнуло холодным, колючим пламенем — пронзило насквозь; что сейчас будет? Эма, сумасшедшая, глупая лунатичка, что с тобой будет?!
Но особенно раздумывать было некогда, ибо Чарли изо всех сил нажал на акселератор и скачком рванул вперед машину (готовую взорваться от горячего, острого дыхания набившейся компании) из тьмы двора, в которой автомобиль увяз, точно в какой-то каше, и, будто черную рычащую ракету, вытолкнул ее на простор сквозь довольно узкую арку двора.
— Вперед!.. — заорал Чарли, тряся своими дико спутанными, невесть когда чесанными, свалявшимися волосами — этой гривой мустанга, — охваченный не то радостью, не то от-паянием, причину которого знал он один; чувствовалось, что «набрался» он побольше остальных. — Вперед, карета!.. Вперед, кони резвые!..
Вперед? Куда же это? У Эмы запершило в горле, где-то у самого корпя языка; небось все тот же «Камю», аромат которого она все еще чувствовала во рту, и от этого, наверное, еще резче и еще гаже казалась та дрянь, которой нахлебались ее приятели — какая-то дешевая пакость, — и так запершило, что она поняла: не выдержит.
— В Техас! — выкрикнул Чарли.
Да, Керуак — вот это писатель, не то что father.
— А водить ты хоть малость умеешь? — спросила она Чарли.
— Я? — Чарли снова тряхнул своей гривой дикого мустанга, обдавая смрадом, от какого захватит дух и у бывалого курильщика. — Я-а?!.. — Резко и со злостью крутанул руль влево; справа, как нарочно вбитый перед глазами, торчал железобетонный столб с поскрипывающими наверху проводами троллика, отливающими мокрой медью. — Я — умею?! Не хуже Дина, Эмка!.. Точно как Дин! С ветерком, с музыкой!.. Сегодня, Эмка, я… сегодня все умею!.. Сегодня ух!..
— Сегодня ты баран, Чарли!.. Смехота! Смотри, куда прешь!..
Она не знала, откуда у Чарли автомобиль, не понимала, зачем они все собрались под ЕГО окнами (теперь уже видела: все) и что будет еще; она старалась вообще ни о чем не думать, сидишь — и ладно, торчишь тут — и радуйся, крутишься вместе со всеми — и… Ноги вытянуты, отдыхай; спина как бы прилипла к спинке сиденья, боль в плече вроде поутихла, мухи не кусают (Чарли обожает ходячие выражения), чего тебе еще? Чего тебе, Эма? Чего тебе не хватает для полного счастья — все ноешь и куксишься. Чего ты, наконец, хочешь? От них, именно от них? Чего и у кого, кроме своих друзей, ты можешь требовать? Ты их обманула, вот и повинись.
«Перед кем? — ее передернуло. — Перед этими»
Оглянулась и быстрым взглядом окинула всех сразу, своих друзей, кое-как уместившихся на заднем сиденье, — в темноте и тесноте вовсю шло привычное деловитое тисканье. Это было так, как если бы все они пытались есть из одной миски, причем пальцами… Вот чего Эма не выносила — есть из одной тарелки и без вилок-ложек; возможно, и тут виноват ОН. Ведь ОН, конечно, даже представить себе не может, как это так, из одной тарелки, а уж узнал бы, что его Эми…
Но ОН не узнает, никогда, потому что они уже никогда больше… Рыба и Козерог… Он, ее Единорог… И то, что они (Эма знала, знала, знала) уже никогда не будут вместе и ей, Эме, никогда больше не придется, отправляясь к нему, скрываться от мамани (главное, от нее) и от father’a, ее постоянного преследователя, всегда и все знающего и понимающего, ни от своих приятелей, которые как будто еще не оправились от потрясения (иначе не назовешь) — что Эма с другими, — вызвало у нее неожиданное, не совсем попятное даже ей самой, злое и нестерпимое желание расхохотаться.
— Ха-а!.. — затрясло ее в самом деле. — Тарабан за рулем! Мой страдалец Тарабаша!.. Вот это новость!.. Ха-а…
— В Техасе проходили…
— То есть в техникуме, Чарли?
— Техас есть Техас!
— А ведь ты не разбираешь, где право, где лево.
— Эмка… ты у меня сегодня… допры…
— Умеешь, правда умеешь, Чарли, это я тебе без юмора… Сегодня у меня его и нет, юмора… Ты… настоящий наш Дин Мориарти!..
— А, завелась! Хватит с нас Брундзы и Гирдаускаса[55]! — блеснула эрудицией Дайва; «Вечерку» порой читала и она. — Будемте патриотами.
— Нет, нет! Дин!.. Самый настоящий! Неповторимый!.. Скажешь, нет? Мой несчастный, бедный Тарабашечка!..
Вот это было сказано зря; и нечего было класть руку ему на колено, почти упирающееся в руль; Эма сразу пожалела о своей досадной ошибке.
— Э-эх-ма!.. — взвыл Чарли, распираемый бурным самодовольством, которое так и клокотало, бурлило в нем, как вода в котле; глаза блестели, как смазанные маслом, — чем-то он и впрямь смахивал на того лихача из романа Керуака. И так газанул, что чуть не налетел на автофургон, который примостился у самого тротуара недалеко от старой электростанции; везло ему, этому Чарли. Пулей юркнул он между фургоном и грузовиком, который, как нарочно, усиленно сияя фарами, катил впереди да еще волок за собой радостно мотавшийся из стороны в сторону пустой прицеп; Эма ойкнула и закрыла глаза ладонями.
