«И я бы ни у кого больше… никогда… — Даубарас потянулся всем телом — хрустнули суставы; он уперся обеими руками в дверной косяк, заполнив широкой грудью, прикрытой полосатой пижамой, чуть не весь проем двери, — и выглядел он все таким же молодым, огромным и крепким, как когда-то. — Какое мне дело, Глуоснис, до других?.. Да и времени, сам знаешь…»

«Знаю… — ответил я, не оборачиваясь. — Мое творчество, по-вашему, только и годится для чтения в клозетах…»

«Дружочек! — Даубарас вздохнул; как знать, может, и вполне искренне. — Дружочек, радоваться надо, а ты… Разве было бы лучше, если бы я никогда не знакомился с творениями своих приятелей?.. С твоими, например… Есть они или нет их вовсе… а? Если бы я, Даубарас, махнул на все рукой, и будь что будет?.. По-твоему, это лучше?.. Как ты считаешь?»

«Ах, ничего я не считаю!.. — Я поднялся с пола; шуршащие листки раскаленными угольями жгли руки. — Но это… нехорошо…»

«Только не дуться!.. — он улыбнулся; это он умел, да… — Ты, Ауримас, старый друг… А между друзьями, сам знаешь…»

«И знать не хочу!.. — ответил я. — Ничего!.. И что мне, заурядному человечку, знать?.. Какое я имею право — пигмей… Вот исполины… вроде вас — те, пожалуй…»

«А она тебя все волнует, правда?»

«Кто это — она? — Я залился краской, чувствовал, как горит лицо; всему есть предел. — Вы бы не могли поточнее?..»

«Могу. Мета…»

«Мета?»

«Да… разве я не понимаю, — как бы ненароком он задел взглядом листки в моих руках, — кто больше?.. А ведь она опять нас с тобой… как двух младенцев…»

«Почему младенцев?»

«Потому что опять замуж вышла. Теперь за автогонщика, совсем мальчишку. И черт знает, в который же это раз… И не спросясь у тебя… даже не подозревая, что в своих писаниях ты все зовешь ее, все ее да ее, Глуоснис, не Марту и даже не Оне… эту Венеру Лесную…»

Меня затрясло от его слов, сам не знаю отчего. Ведь это…

«А это уж мое дело!.. — крикнул я. — Только мое!.. Слышишь, Даубарас, не твое!..»

«Ну, ну, твое, твое!.. — Он отступил от двери, от уборной, — такие, я бы сказал, серьезные вопросы решались в столь неподобающем месте. — Это, дружочек, исключительно твои дела, хотя… Она опять искала меня — и в Вильнюсе, и… Она без меня не может… хотя знает: женат и…»

«Без тебя?»

«Да… Зачем-то я ей все еще нужен… Иначе с какой стати гоняться по Вильнюсу, по Паланге?..»

«По Паланге?.. А зачем по Паланге?..»

«Спроси у нее! Кто поймет женщину, Ауримас? Я отказываюсь искать здесь какую бы то ни было логику, а ты?..»

«А я?..» — повторил кто-то; возможно, то был я.

«Ты — как бы эхо, дружочек… Отзвук былых дней… Всего лишь рефрен, Глуоснис…»

«Я — рефрен?..»

«Да… После каждой новой строфы. То есть после каждого нового мужа Меты. А всего их, дружочек, перебывало…»

Но я не слушал его — понял, что нам не о чем больше говорить. И незачем. Рефрен… Отзвук… Я?

«Ладно… — сказал я как бы сам себе, закинул смятые в беспорядке листки в портфель; меня ничуть не радовало, что портфель нашелся. — Ладно… Мне пора отметить командировку… Ведь как-никак я работал!.. Я пошел…»

И я в самом деле направился к двери.

«Глуоснис! Не валяй дурака! Ведь все между нами, мужчинами…»

«Нет, не все…»

«Дурашка, куда же ты без меня?.. Вот оденусь, наведаемся к председателю, пообедаем, и тогда… Возьмем коньячка… По пути где-нибудь остановимся, выясним отношения… по-мужски, запросто…»

«Мне пора… — повторил я и посмотрел на часы. — Я, кажется, с работой своей справился… Скоро поезд…»

«Дурак ты все же… Скандал этот, учти…»

Дальше я уже не слышал, так как мчался во весь опор по ступенькам вниз — подальше от «люкса», где только что жили-поживали двое: вечно малый Глуоснис и вечно великий Даубарас, всегда великий и правый; я бежал и злился, проклинал себя (заметь, Бриг, — себя!) и, точно готовую взорваться мину, волок с собой свой желтый портфель с подобранными в клозете листками «Диалогов» — волок, четко сознавая, что больше никогда, до самой смерти, не возьму эти листки в руки — —

— О, наш уважаемый юбиляр здесь!.. — раздалось над ухом, и от неожиданности Глуоснис вздрогнул: стоял он в темном, как мешок, коридоре, исчезающем под широкой лестницей черного мрамора (говорят, вильнюсские архитекторы специально водят сюда иногородних гостей полюбоваться лестницей); наверху гудели, гомонили, выкликали голоса, звенели стекла, ревели «биты» и «роки»; с гибких пластинок заливался довоенный Дольский; кто-то что-то визгливо доказывал, кажется Шалпене, почему-то по-русски, с невероятным акцентом; тут, внизу, царило завидное спокойствие, и потому «наш уважаемый юбиляр здесь» покоробило своей пошлой фамильярностью и вынудило опять вернуться туда, где ему надлежало быть; он передернул плечами; тотчас повернулся лицом к лестнице, над которой реял весь этот беспорядочный банкетный галдеж и внизу которой, еще не убрав левой ноги с последней ступеньки и продолжая держать руку на перилах, возник средних лет человек, с виду как будто знакомый; в глазах его искрился блеск. — Виновник торжества, кажется, отдает предпочтение уединенным медитациям перед хвалебным шумом и падением?

— Чем могу?.. — Глуоснис сообразил, что телефонная трубка все еще в руке, и сердито швырнул ее на место: так и есть, дома никого, а сейчас ему и подумать не дадут, где же они должны быть. Марта, которую он искал, все-таки, видимо, дома, «собирается» и потому не подходит к телефону; лежит небось, по обыкновению, в своей зеленой комнате, глотает таблетки и глядит в потолок, недовольная собой, погодой, лечением, врачами, своей дочерью и всем светом, всем на свете, а главное — недовольная им, Ауримасом, давно уже недовольная и потому не желающая никуда идти, даже на это торжество; а Эма… дочурка Эма, с которой за целую неделю ни разу не удалось встретиться и поговорить… глупышка их Эма… все мотается неизвестно где… — Простите, но я сегодня… не совсем настроен, и вообще…

— Ах, что вы, что!.. Я понимаю!.. Не волнуйтесь… Я лишь пытался, с вашего милостивого позволения и пользуясь прекрасным, самой судьбою мне предоставленным случаем, напомнить нашему уважаемому юбиляру приятнейший телефонный разговор, который три недели назад — а точнее, двадцать два дня назад — мы имели возможность…

— Что вам угодно?.. — повторил Глуоснис и невольно, точно ища помощи, посмотрел на лестницу; лавиной медных, звенящих на разные лады шариков по ней беззаботно и лихо несся все тот же галдеж зала. — Я не совсем понимаю, чем могу быть полезен… и особенно в такой день, когда…

— Оо! День в самом деле выдающийся!.. Именно такой, какой нам нужен!.. — почему-то бурно обрадовался стоящий перед ним средних лет, чуть седоватый человек с отдаленно знакомым Глуоснису удлиненным сухощавым лицом и отдаленно знакомым голосом; ах да, «увы, не вечны» было тогда сказано, будто он, Глуоснис, в самом деле готовился испустить дух; слово «архив» почему-то всегда напоминало ему ту гремящую костями особу с косой, которая не любит шутить; так он ему тогда и сказал. Но собеседник ничуть не растерялся, даже не обиделся — этот архивный, щеголеватый клерк, джентльмен с элегантной сединой на висках, вот он даже улыбается (как-то криво) и глядит как будто очень знакомыми глазами испуганного (неужто мной?) зайца; он продолжал: — Может, все-таки наш уважаемый писатель (раболепие или издевка?), может, напрасно вы тогда не пожелали со мной встретиться?.. Так что мне пришлось мой скромный подарок… гм… — Он улыбнулся, шире угодливой, призванной склонить к доверию улыбкой (и улыбку я эту когда-то уже видел). — Подарок архивариуса к вашему славному юбилею… гм… возможно, с некоторым опозданием… — (Почему-то он взглянул наверх.) — Я вынужден сейчас…

— Подарок?!

— Именно. И сугубо личный. То есть хоть и обнаруженный в казенных ведомствах, но все же…

— Рад!.. — Глуоснис улыбнулся: что ж, еще одни с поздравлением… Чудаковатый, но… Сегодня все имеют право, не только Даубарас или… — Рад, что не забываете…