Вдруг уже сошлись опять, помирились, все забыто, совет да любовь, почем я знаю; говорят, в семейной жизни такое сплошь да рядом, — так думал я и ждал, дождаться не мог, когда она придет; план у меня уже созрел. Надо немножечко силы, совсем немного — столько, сколько у меня есть, хотя бы столько: успеть просунуть в дверь ногу и не дать двери захлопнуться до конца, только и всего; не дам захлопнуться, силы хватит. О, вы еще увидите, как я силен, я, Глуоснис из Каунаса, комсомолец-внешкор, угодивший в такую идиотскую ловушку. А вот возьму и не дам ей уйти, совсем — пусть побудет в моей шкуре, — пока сама не начнет просить-умолять… ведь ей нельзя все время торчать в этой землянке… И мне тоже… Тогда, стало быть, мы оба… наконец решимся…

То, что должно было следовать за этим, тонуло в невразумительной серой дымке, ясно было одно: я буду свободен, вернусь к своим и смогу обо всем поговорить с Шачкусом, выясню, почему меня бросили, — вертелось в моем пылающем мозгу; но, кажется, главное было все же не это. Главное все же было: что дальше? Как мне жить дальше, как смотреть людям в глаза после того, как столько времени отсиживался и отлеживался здесь, вдали от людей, от дневного света; где и когда я допустил ошибку? Как объясню все это другим? Какими словами? Не мог сообщить? В наше-то время, когда достаточно сунуть кому-нибудь записку… или передать на словах…

Передать? Через кого? Через Оне? Да ведь не раз и не два…

В подобных размышлениях прошел еще один день и еще одна тревожная ночь — я валялся на досках «в полном снаряжении» — в брюках и сапогах, в накинутом на плечи пиджаке: готовился! Я был готов вскочить со своей жесткой лежанки и выпрыгнуть наружу, едва лишь она откроет дверь, а покамест надо караулить ее приход, как можно раньше уловить звук шагов, осторожную возню с замком, ее прерывистое дыхание — когда будет отпирать и когда снова, уже изнутри, запирать дверь; не могу я больше притворяться спящим! Как прежде, когда я не знал, какими словами ее встретить (то, что произносила она, порой казалось мне жутким и заимствованным из сновидения)… или когда в самом деле спал; просыпался от тепла под боком. И от ее ласк, поцелуев, этого сладостного яда, которому не мог противиться, — они притупляли боль, согревали сердце, пробуждали надежду, словно нашептывая: ты жив, жив, жив, верь в свою судьбу, в свою счастливую звезду, она горит, она светит над нашей землянкой; нынче, кажется, она потускнела…

Настал третий день — третий без Оне. Когда я, очнувшись от недолгого, но поразительно глубокого, крепкого сна, ощутил голод (и надо же было так бессовестно уснуть именно в эту ночь!), протянул руку и нашарил на лавке ссохшуюся в камень краюшку хлеба, сжевал ее и, словно в некоем предчувствии, толкнул дверь землянки — та тотчас же распахнулась: самым обычным образом, словно никогда ее никто не запирал, я очутился на воздухе! Я даже обомлел от потрясения — я на воздухе, люди добрые! — и даже не подумал, как могло случиться, что она оставила дверь незапертой, и ключ не сразу заметил — почему тот торчал в скважине, а дверь не заперта; вокруг было светлым-светло. Он прямо-таки слепил меня, подавляя все прочие впечатления, — этот с силой рухнувший на меня холодный утренний свет, белый, резкий, безжалостно жгучий…

(Лишь позже, уже ступая по двору — просторному, с облетевшей сиренью и колодцем за ней — и чувствуя под ногами непривычное, хрусткое шуршание травы, я сообразил, что это сверкал иней…)

«Сколько же проторчал я здесь? Не видя солнца…» — думал я, направляясь по дорожке из тротуарных плиток к крыльцу дома, возникшего передо мной, точно сказочный замок, из тумана; сам удивился, как легко, не чувствуя собственного тела, я иду; взялся за скобу двери. И когда та, в точности как дверь моей темницы, подалась без малейшего с моей стороны усилия, я почуял недоброе. Понял, что здесь что-то случилось — за те дни, что я не видел Оне, — и, быть может, именно тогда, когда я, точно после трудов праведных, спал сладким сном — пусть одетый, в сапогах и пиджаке; надо было что-то предпринять. Немедленно. И прежде всего осмотреть все в доме. Я почувствовал, даже знал наверняка, что и вторая дверь окажется незапертой — та самая, ведущая в сени и в жилые комнаты; я суматошно ввалился в дом…

Я очутился в огромной комнате с широкими окнами — настолько просторной, что в ней вполне можно было бы играть в настольный теннис (почему-то у меня промелькнула именно эта мысль — о пинг-понге), где царил невообразимый беспорядок — можно было подумать, что в эти широченные окна несколько суток кряду задувал бешеный ураган, — однако окна были закрыты и все целы. Зато на полу валялись старые, пожелтевшие газеты, разные бумажки, обрывки, тряпки, и при каждом моем шаге или даже вздохе взлетали и плавно ложились на пол какие-то перья, пушинки…

И даже сквозь весь этот беспорядок, красноречиво свидетельствующий о том, что случилось что-то нехорошее, нетрудно было догадаться, что комната была уютная и чистая; это было заметно хотя бы по добротным шелковым занавескам на окнах, по картинам на желтых оштукатуренных стенах и по массивному, с обилием дверок и створок (все они были настежь распахнуты) красноватому комоду, по широкому, тоже красному, покупному ковру на полу, а главное — по растущей в огромной деревянной кадке (насколько мне было известно, в таких здесь купали детей) раскидистой, пышной и высоченной, под самый потолок, пальме; таких мне еще не доводилось видеть. Безотчетно шагнул к пальме и, словно только того и ожидая или рассчитывая именно на эту находку, наклонился, подобрал небольшой картонный квадратик. Фотография? Да, то была фотокарточка, Онина фотокарточка, застрявшая за кадкой, и оставалось только удивляться, как быстро я приметил ее; это было удивительно, И, словно застигнутый врасплох, я стоял в разоренной комнате и, держа двумя пальцами фотоснимок, разглядывал его. Оне была в белой блузке, которая лишь подчеркивала ее цветущую деревенскую женственность, черные волосы аккуратно обрамляли лицо, оттеняли серьги в ушах, а глаза словно чуть потускнели от неведомой мне печали, но казалось, она сама себя пыталась подбодрить…

Я уловил звук шагов и, продолжая глядеть на снимок, резко обернулся: в дверях, тонкий как свеча (и как свеча бледный), стоял мальчуган лет десяти.

— Это… вы?.. — Не на шутку испугавшись, он живыми зайчиными глазками поглядывал на страшного (а я был таким), заросшего рыжей щетиной человека, который с дурацки разинутым ртом торчал в чужой комнате, — на меня; я безотчетным движением спрятал фотокарточку в карман. — А мамка мне говорила… как только вас увижу…

— Мамка? — воскликнул я громко. — Где она?!

— А вы… не знаете? Забрали…

— Маму?

— Ага… — Мальчуган переступил с ноги на ногу. — Вчера вечером…

«А кто… ее забрал?» — чуть было не сорвалось с языка, но я вовремя сообразил, как это глупо, — будто сам не знаю!

— Шачкус? — спросил я как можно спокойнее. — Знаешь такого?

— Шачкуса?.. Знаю. Длинный такой… Он был без автомата, а другие…

— И куда же ее? — Спрашивать такое у ребенка вроде не полагалось, но я не очень-то соображал, что говорю. В голове у меня зыбилась какая-то серебристо-сизая пелена, в ушах отдавалась зловещая тишина опустелого дома, и было такое чувство, будто все происходит не наяву, а в какой-то читаной книге. — Знаешь?

— Наверное, в Любавас…

— Почему?

— А куда больше… всех туда… На зеленой машине приезжали…

— А ты?.. Что они тебе сказали?

— Мне? — Мальчишка по-взрослому пожал плечами. — Я сбежал…

— Как так — сбежал?

— Очень просто — через окно… Потому что мамка говорила…

— И куда же ты…

— Далеко… — Мальчуган прищурился, как-то слишком уж хитро для своего возраста, и попятился. — Далеко…

— А сейчас… почему ты здесь?

— Почему? — мальчишка удивился. — Как это, — почему? — Он недоверчиво поглядел на меня. — Да ведь это дом… Ведь это наш дом…

Вдруг он метнулся к стенке, наклонился, поднял половицу и что-то достал — какой-то предмет, который, видимо, там прятал; блеснула сталь…