— Вперед!
Но… что бы это такое придумать? Что? Потрясное. Клевое. Ни на что не похожее.
Шобыэттакое…
— Вперед! Вперед!
Придется шевелиться.
— Сюда, сюда… Пряменько… Вот в этот милицейский «кадиллак». Поедем с комфортом. С ветерком. Прямо как Дин Мориарти[46].
— Чего? Чего?
— В отделение! — Это шоферу, толстому и как будто неповоротливому.
Чарли уже запихнули в желтый ящик, она увидела его, уныло свесившего свой горбатый, чуть не на пол-лица носище (только это и отличало его от прочего сброда в джинсах), потом взглянула на Виргу, подружку свою, которую втихомолку ненавидела за ее неправдоподобно топкую талию, от которой та казалась перерезанной пополам, и за пышные бедра Элизабет Тейлор, ради которых — а то еще чего ради? — нынче так из кожи вон лезут молодые художники, а также среднего и даже старшего поколения, которым Лизи (Виргой ее называли, если за что-то сердились) изредка («Не говори, никому не говори, это назло дражайшим предкам, пусть не скаредничают») позировала; потом посмотрела на Тедди, худущего, с вислыми, как у таксы, ушами, а еще на Танкиста, сплошь покрытого волосней, точно ракитовый куст — листьями, большерукого угрюмого дылду из Киртимай, никогда ничему не учившегося и ничем не занимавшегося (зато его бабка торговала на рынке квашеной капустой); компашка, что и говорить, как на подбор. Еще была Дайва — вся сплюснутая, с удивленно приоткрытым ртом, с икрами-кубышками, по которым (а уж по одной непременно) сбегают вниз спущенные петли чулок. Дайвин предок — алкаш, и порой он пробует силу своих кулаков на доченьке: маманя где-то на целине, а может, на БАМе. За Дайвой водится милая привычка заливать о своем необычайном успехе у «кадров». А уличенная во лжи (с кем не бывает!), Дайвуте мгновенно прячет свой лихорадочный блеск глаз под соломенно-желтыми, падающими на лоб космами, а то и грохается в обморок — любит прикидываться. А удрать сумела (короткие ножки, оказывается, не помеха, когда страх подгоняет).
Что бы это такое придумать?
— Чарли, — сказала Эма, когда «воронок» притормозил и остановился и она ткнулась мокрым от пота лбом в поникший нос своего дружка, — что, кранты́?
— Хана!
— Шобы это…
— Эге, вот еще одна! Пти-ичечка! В клеточку, в клеточку ее, быстрей!
Машина дернулась вбок, в окно плеснуло неоновым светом. «БИРУТЕ». Гастроном «Бируте», а скоро и «Минск»… Еще дальше… за мост…
Да вот что бы это такое…
— Топай, топай, малютка. Смелее! В «форд», ага! В «кадиллак»! Вперед, вперед!
Дайва! Сцапали и ее. Да как же ты, желтенький птенчик, до сих пор не хлопнулась в обморок? Даже улыбается…
— Вот дунула, вот уж драпанула!.. Как лань, ей-богу!.. — затараторила она, как будто даже довольная, что снова в своем кругу, хотя радоваться, собственно, было нечему. — Если бы не проклятые мокасы… наденешь новые — в кровь ноги сотрешь…
— Надо было босиком… — вякнул Тедди, шевельнув своими невероятными ушами, обоими сразу, для чего требовались какие-то особые способности. — Топ-топ…
— Тебя там не было, некому было руководить! Но я и без твоих цэу обошлась бы, если бы не эти корабли… А я, между прочим, ни при чем… больно мне нужно это ваше мороженое… в этом дурацком ларьке…
— Объяснишься в отделении, милашечка.
— В отделении? — прогудел бас.
Танкист! Подал голос!
— А чем там плохо? — (Тедди). — Тепло и мухи не кусают.
— Н-нет, это н-не-хо-ро-шо!
Всё. Мамочка родная, прибыли.
— Выходи! Живо! По одному, по одному! Мексика-сити! Прибыли! Быстренько!..
Что он порет — Мексика-сити!
— Мехико, а це Мексика! Мехико-сити, ясно? — выкрикнула Эма со злостью. (Керуак. «На дороге», шик-блеск книжка.) — Надо соображать…
— О-о! — гнусаво протянул изловивший ее парень (где же она его видела?) и, понятное дело, усмехнулся; хоть и не видно этой его усмешечки, темно, но самым явным образом усмехнулся. — O-о! Прошу прощения за низкий культурный уровень… Пока что без высшего образования… И пока что попрошу: по одному, вперед! По одному, по одному, без базара! Вылезай, приехали: Сан-Франциско…
Явно читал, зараза, Керуака! Не читал бы — не нес бы все это…
«Мориарти… Дорога, дорога, дорога… полет по дорогам… А потом? В конце дороги?»
Папаша, конечно. Father[47]. Он. Его вопросики.
«Что у тебя впереди, что в конце пути, Эма? Или ты не понимаешь, чем все это кончается? Начитались этого Керуака… Ты хоть подумала, что потом? Хоть разик?»
Ну, засек. И прямо врасплох. Стоишь как дура в кухне у холодильника, мажешь масло на хлеб самым невинным образом, а он торчит в дверях как пень, вопрошает!
Лучше бы он ушел. Разозлился бы и ушел. Что за расспросы такие! Вот взъелся! Крокодилус!
«Ты кажешься мне больным человеком, больным человеком…»
«Может быть…»
«Но в наше время болезни не так уж страшны, если вовремя спохватиться… найти лекарство…»
«Не так уж? Спроси у мамани, она лучше знает… Поинтересуйся… Нечего мне морочить голову. Скажи лучше, мне никто не звонил? С час назад, а?»
«Ты совсем отбилась от дома… Где ты была? Где ты бываешь, доченька? Я могу спросить?»
«Можешь. А я, например, могу и не ответить».
«И все-таки».
«У Лизи».
«Где, где? У какой Лизи?»
«Той самой — Тейлор…»
«Перестань кривляться, Эма».
«Ладно, перестану. Слушали маг. Смотрели телик. Рад?»
«Чему?»
«Что телик смотрим… телевизор… Цветной… Ты ведь все не соберешься купить…»
«Ну, покамест наш старикашка «Таурас»…»
«И тесты решали. Тесты из разных журналов… Воспитываешь меня? Ну, воспитывай, папаня, воспитывай. Старайся. Только мне на это все наплевать. А вообще-то я побежала… некогда… Значит, не звонили? Ну, чао, пока, папаня!..»
Оте-е-ец… Какое мне до него дело? Мотаешься по заграницам, ну и мотайся. Летай туда-сюда, радуйся, папаня, и веселися, только не приставай. Постарайся держаться от меня подальше, не суйся в мою жизнь. Она для тебя темный лес. Как и твоя — для меня. Я такую жизнь ненавижу: все рассчитано, распланировано заранее, записано на листках перекидного календарчика, все ясно как свои пять пальцев. Это тление. Это копание в остывшей золе. Летаешь? На лайнерах? Любишь комфорт, знаю, знаю. Ты даже считаешь, что заслужил его всей своей жизнью. Ты так не говоришь (непедагогично), но веришь, что заслужил. А, собственно, чем? Какой жизнью? Той, прежней? Юностью? Фронтом? Да когда это все было, папаня! Неужели ты намерен жить на ренту? Но намерен? А почему ведешь себя так, будто все на свете твое и больше ничье? Будто живешь один.
Я вот не считаю, что твое и что ты один… И потому я тоже летаю. Ты, папочка, по теплым краям, а я — по-своему… Что хочу, то и делаю, и буду делать что хочу. Тем более что ты, мой милейший предок… так называемый оте-еец… папочка…
Столб! Какой дурак вздумал воткнуть его прямо перед лестницей? Люди добрые! Чуть башку не расшибла!
— Сюда, сюда, налево! Живей, живей, мамзели и мусье!
Вот дубина парень! Тот, что меня сцапал. Где-то я его все-таки видела. Мамзели и мусье! Издевается!
— Ко мне надо… — хватаюсь за живот, делаю жалобные глаза. — Мне правда… гм… надо бы…
— Надо бы?.. — Он остановился. — Что это? — уставился из-под мохнатых бровей (размах во весь лоб, две намазанные тушью полоски). — Не нравятся обстоятельства? Потерпишь… Сначала придется объясниться…
Ну и бревно! Отборный экземпляр! С луны свалился! Или придуривается. Мы дружинники столицы… А если, балда ты, мне покурить охота? Одну затяжечку… и вообще… мало ли… марафет навести… Подумать. Подымить и обмозговать всю петрушку… за весь этот шухерный денек… Если ты, отрава, помешал мне сосредоточиться, вспомнить, где же это я тебя… Объясниться, видите ли… Где?
