Звонок из музея впервые побудил вдову взять в руки ключик. Не легкомысленное любопытство толкнуло ее на это святотатство, а серьезное дело. Ради блага самого Каспараса она должна привести в порядок его архив. Поэтому к каждому листику, к каждой папке, извлекаемым из ящиков, Антане прикасалась предельно бережно, словно к святыне. Это тоже было своеобразным волнующим свиданием, неспешной беседой с тем, который ушел.

Рука женщины, опьяненной воспоминаниями, наткнулась на небольшую пачку писем, перевязанную розовой лентой. Она спокойно вынула из вскрытого конверта сложенный листок, но уже первые бросившиеся в глаза строки кольнули сердце. Красивым женским почерком там было выведено: «Милый властитель моих дум!» Антане торопливо перевернула исписанный лист, взглянула на подпись: «Любящая тебя Иоанна».

В глазах потемнело, руки беспомощно опустились. Значит, предчувствие не обманывало. В «Осени беженцев» она увидела то, что для других, наверное, было незаметным.

Какое-то время она сидела беспомощно поникшая, будто после тяжелой работы, отнявшей последние силы. Но мысли были ясные, быстрые и причиняли боль. «Этого нет! — шептала Антане. — Нет, потому что этого не может быть!»

Как только решила это, сразу же стало легче. Посветлело в глазах, ожили руки, спокойнее забилось сердце. Она снова принялась разбирать письма и все, которые были писаны тем красивым женским почерком, откладывала в отдельную стопку. Они должны исчезнуть, словно никогда и не появлялись. Пусть превратятся в пепел, развеются дымом. Антане огляделась по сторонам: искала местечко, где можно развести маленький костер. Но что делать, если в квартире нет ни камина, ни печки? Мелькнула мысль о береге, где она теперь каждый день с удовольствием прогуливалась. Только надо захватить спички.

Сунув письма в сумочку, Антане Даргене, не откладывая, засобиралась к реке. Спускалась к ней со странным тяжелым чувством: словно тайком хотела совершить какой-то некрасивый поступок, чуть ли не преступление. Добравшись до реки, все не могла найти подходящее место. Раздражал старик в пижаме, глядевший на нее с балкона соседнего дома, мешал какой-то парень, который бродил в темноте по берегу, словно хотел узнать, что станет делать эта растерянная женщина. Только скрывшись в густом лозняке, Антане вытряхнула письма на землю. Они рассыпались, разлетелись по траве, как белые осколки разбитой посуды. Чиркнула спичкой, подняла первый попавшийся конверт. Огонь сразу же вцепился в краешек и стал жадно пожирать бумагу. Будто кто-то злой и невидимый грыз все, что там было написано: рожденные в одиночестве мысли, фразы, полные тоски, страсти и боли. Хлопья черного пепла падали на траву, а когда их подхватывал порыв ветра, то парили над землей, пока не цеплялись за сухой стебелек или веточку ивы.

Антане смотрела на разрушительную работу огня, и вдруг кольнуло сердце. Стало жаль того, что исчезало у нее на глазах, превращаясь в дым и пепел. Ведь это были письма Каспарасу, в них таилась частица его самого. Помешкав мгновение, она решительно сбила с конверта пламя. Подобрала рассыпанные письма, снова уложила их в сумочку. Пусть остаются, пусть покоятся в ящике рядом с другими вещами, которых касались теплые руки Каспараса.

Еще раз окинув взглядом легкие хлопья пепла на траве, женщина направилась домой.

Вернувшись, не заглянула, как обычно, в гостиную: знала, что в этот миг ей будет нелегко встретиться с глазами Каспараса, спокойно взирающими со стены. Положила письма на место и заперлась в спальне, где на тумбочке у кровати стоял магнитофон. Долго перебирала кассеты с записями. Поставила и включила Миколайтиса-Путинаса.

До дрожи знакомый, волнующий голос Каспараса словно извинялся, утешал, успокаивал.

Перевод Б. Залесской и Г. Герасимова.

Возле костела, вдоль высокой, сложенной из больших валунов стены, выстроилось два ряда телег. Лошади, понуро опустив головы, стояли у коновязи из елового бревна, установленного неподалеку от холодной каменной стены. За долгие годы бревно было отполировано до блеска, но местами измочалено, даже обгрызено зубами голодных коней.

Те, кто сегодня поставил тут свои телеги, приехали не молиться, а что-то купить или продать: был базарный день. Большинство выбрало это место и потому, что их дети, набиравшиеся знаний в гимназии, снимали углы у ютившихся возле костела на улице Глуосню хозяек. Они с этого жили: готовили гимназистам еду, в свободное время что-нибудь шили или вязали, чем и зарабатывали свой скромный хлеб.

Едва выйдя на Глуосню, Мартинас с ранцем за спиной, разинув от внимания рот, попытался издали охватить взглядом весь тележный ряд. Сразу станет ясно, приехали родители или нет. Личико его осветилось, когда он узнал отцовского Каштана: жеребец был выше других, светлая грива на длинной шее. Поднимет голову — издалека виден. Мальчик припустил бегом: как не поприветствовать старого знакомца, явившегося из родных мест! Подбежал к жеребцу, почесал ему лоб, погладил шею. Каштан тоже ласково смотрел на Мартинаса, тянул теплые губы к его руке, словно хотел поцеловать. Давал понять, что помнит этого маленького человека, узнает и считает своим. Мартинас какое-то время радовался и разговаривал с жеребцом, от его дружелюбия у мальчика даже становилось горячо в груди. Можно было бы — привел бы Каштана к себе в комнату, книги свои, тетради показал, побеседовал, а может, и угостил бы чем-нибудь. Ведь именно так следует привечать друга из родных мест!

Оказавшись в городе, мальчик постоянно тосковал по оставленному дому: не только по родителям, сестрам и младшему братишке, но и по коту, собаке, по всей скотине, которая с наступлением холодов одной семьей собиралась в сараюшке. Не спеша хрумкали они там сено, улегшись, спокойно жевали жвачку или дремали, тяжело вздыхая. Мальчику всегда нравилось прикасаться к их теплым спинам, нежной шерсти. Даже запахи хлева казались ему не отталкивающими, а приятными.

Поздоровавшись с Каштаном и приласкав его, Мартинас заспешил к себе. Дом его хозяйки Домицеле выделялся из всех других домов на улице, он казался светлее и красивее, потому что стены его были покрашены желтой краской. Мальчику не терпелось узнать, кто из домашних приехал на этот раз, что ему привезли. В базарные дни обычно приезжал один отец — мама оставалась дома. Так было и сегодня. К стене каморки прислонена знакомая большая корзина с веревкой вместо отломанной ручки. Но корзина уже пуста, в ней только серый мешочек. Домицеле вынула буханку хлеба и шмат сала, пересыпала из мешочка муку. Рядом с корзиной — глиняный горшок с крышкой. Дужка на ней так, казалось, и зовет сунуть в горшок два пальца. Мартинас не удержался от искушения, приподнял крышечку, но горшок тоже был пуст, хотя еще сохранял запах свежего молока. Домицеле попрятала привезенное в шкаф, всю неделю будет понемножку выдавать им это добро, чтобы хватило до следующего базарного дня.

— Не говорил отец, когда вернется? — спросил мальчик у хозяйки, которая, стоя у плиты, помешивала деревянной поварешкой щи. Сквозь облачко ароматного пара ее лица почти не было видно.

— Придет, — буркнула она и, помолчав, добавила: — Куда денется?

Для Мартинаса это было мучительным вопросом, от которого сжималось сердце. Почему-то все чаще отец начал возвращаться к телеге, пошатываясь, с мутными глазами. Телогрейка на нем нараспашку, шапка неряшливо сдвинута набок, полосатый шарф заброшен через плечо.

Мартинас знает те местечки, где засиживается отец, но не заходит туда. Иногда покрутится возле дверей закусочной или пивной, заглянет в окна, но войти внутрь не решается. Стыдно. Знает, что отец сердито спросит: