Председатель откинулся на спинку кресла, положил на стол руки. Постепенно пальцы сжались в кулаки.

— Значит, цена поднимается? Уже три тысячи. А где гарантия, что через день ты не накинешь еще? — сдерживаясь, но уже с хрипотцой гнева в голосе спросил Кунчинас.

— Уверяю вас, это мое твердое последнее слово. Больше никаких претензий! — с достоинством отвел его подозрения мотоциклист.

— Хватит! — Кулак поднялся и опустился на стол. — Я тебе и ломаного гроша не дам! Это же элементарный шантаж. «Дорогая сестрица» интересует тебя не больше, чем меня оборотная сторона Луны. Убирайся подобру-поздорову, а то позабочусь, чтобы твоей личностью заинтересовались соответствующие организации!

— Зачем горячиться? — пытался успокоить его собеседник, но весь его апломб внезапно исчез. — Разве нельзя по-человечески поговорить? Ведь и с моей стороны могут быть уступки.

Кунчинас встал из-за стола, и в его голосе зазвучал металл:

— Торговаться я с тобой не буду! Слишком дорога мне Ниёле, чтобы я стал торговать ею! Убирайся прочь, наглец, не на того напал!

Мотоциклист нехотя и как-то неуклюже поднялся со стула.

— Ну ладно, — проговорил он, словно делая большое одолжение. — Пусть остаются те две тысячи!

— Не выгорит у тебя! — процедил Кунчинас, сверля парня налитыми яростью глазами. — Теперь я раскусил, что ты за птица! Мелкий шантажист! Пошел прочь! Чтобы духу твоего здесь не было!

Парень спиной отступил к дверям. Движения стали быстрыми и нервными.

— Смотри, Кунчинас, пожалеешь! — выкрикнул он, злобно скривив в улыбке тонкие губы, сверкнуло два ряда белых крепких зубов. — Лопнет твоя семейная идиллия как мыльный пузырь! А милицией ты меня не пугай, законы я не хуже тебя знаю!

Парень в ярости пнул дверь кабинета, а потом так хлопнул ею, что задребезжали стекла.

На улице взвыл мотор мотоцикла. С бешеным ревом пронесся он по поселку.

Стоя у окна, с тревогой и страхом проводила его глазами Морта Кунчинене.

Начались напряженные дни ожидания. Кунчинасы чувствовали себя так, будто в любой момент над их головами мог обрушиться потолок и придавить их. Работа валилась из рук, мысли все время вертелись вокруг одного и того же. Если председатель временами мог еще отвлечься, занятый всевозможными колхозными делами, то жена его была обречена на постоянные муки. С тревогой встречала она дочь, возвращавшуюся из школы или от подруг, пристально всматривалась в ее лицо. Если Ниёле узнает тайну своего рождения, все выдадут ее глаза, ее интонация. Скрыть она не сможет. Но дочь, как нарочно, возвращалась домой в отличном настроении, веселая, беззаботно болтала о школьных новостях, о том, с каким удовольствием занимается бальными танцами, короче говоря, о самых разных своих девчачьих делах. Иногда, правда, она вдруг замолкала, заметив, что мать почти не слышит ее слов, мучительно думает о чем-то своем.

Между тем мотоциклист, видимо, нарочно некоторое время испытывал терпение Кунчинасов, играл у них на нервах. Он демонстративно появлялся в поселке на своем красном мотоцикле, ошивался возле правления колхоза или сидел у окна в чайной. Несколько раз видели его гуляющим с Ниёле возле запруды.

Дней через пять, воротясь с работы, председатель застал жену и дочь заплаканными. Глянув им в глаза, он понял, что все, чего они с женой опасались, случилось. Его опахнуло жаром. Кунчинас сделал несколько шагов и чуть не упал, когда дочь бросилась ему на шею.

— Это правда, папа? — задыхаясь от волнения, шептала прямо ему в лицо Ниёле. — Правда, что я из детского дома?

Отец мягко отвел ее руки и попросил:

— Во-первых, сядь и успокойся.

Она подчинилась его твердому, требовательному голосу. Как тень подплыла к дивану и села. В лице ни кровинки, мокрый красивый носик вздрагивал, конвульсивно втягивал воздух.

Кунчинас устроился перед нею в кресле. Подался вперед всем телом и осторожно, словно они из очень хрупкого материала, взял тонкие руки дочери.

— Разве мы были тебе плохими родителями, Ниёле?

— Вы самые лучшие, какие только могут быть! — пылко воскликнула девушка. Она сжала руки Кунчинаса, ее заплаканные глаза перебегали с отца на мать и обратно, тело била крупная дрожь.

— Мы обо всем этом сами бы тебе рассказали. Ждали, когда вырастешь, школу кончишь, — спокойно объяснил Кунчинас. — Не хотели травмировать. А про брата нам никто не говорил. Непонятно, откуда он взялся.

— Он очень несчастен, — поспешила вставить Ниёле, опасаясь, как бы отец не сказал о Гинтасе чего-нибудь плохого.

— Мне кажется, этот юноша прошел не особенно хорошую школу жизни.

— Он очень несчастен, — снова горячо повторила Ниёле. — Потому что очень одинок. Но он добрый.

— Не знаю, не знаю… — пробормотал Кунчинас, не желая причинять дочери боль резким словом.

— Мы с Гинтасом поедем на могилу матери, — решительно заявила Ниёле, откидываясь на спинку дивана.

— Он что, знает, где ее могила? — удивился Кунчинас.

— Знает, — подтвердила дочь и через мгновение, словно усомнившись, повторила: — Говорит, что знает…

Морта Кунчинене стояла возле печки, выложенной коричневыми изразцами. Она была так потрясена, что не могла вымолвить ни слова. Когда появился муж, она с надеждой и мольбой уставилась на него: может быть, с помощью своей железной логики Раполас сумеет успокоить дочь, доказать ей, что никакого брата не было? Однако этого не случилось. И женщина, совсем пав духом, уже безучастно слушала их разговор. Только когда Ниёле упомянула о могиле матери, Кунчинене затрепетала, словно дочь заговорила о ней. Ее пронзила отчетливая и нечеловечески мучительная мысль: сегодня Ниёле похоронила и ее — свою вторую мать. Как бы там ни было, но девочка не сможет теперь прильнуть к ее груди с таким же бесконечным доверием и преданностью, как прежде. Рушилось сложное здание материнских чувств, которые постепенно и последовательно зрели в ее сердце все эти шестнадцать лет. Поэтому из груди Морты вырвался такой мучительный вздох, что дочь и муж с испугом обернулись к ней. Ниёле подбежала к матери и крепко-крепко обняла ее. На какой-то момент обеим показалось, что ничего страшного не произошло, все и впредь останется, как было. Но так им казалось лишь несколько секунд. Нити прежних чувств были безжалостно разорваны, и, если по их обрывкам еще струилось тепло, оно уже не могло возбудить безграничной любви, которая связывала их до злополучного сообщения мотоциклиста. Кунчинене, как старшая и более опытная, поняла это ясно, а Ниёле лишь неосознанно ощутила внезапно происшедшую в ее чувствах перемену, но не могла в нее поверить. Девушка еще пыталась сопротивляться и бороться с хлынувшим в сердце холодом. Словно убеждая себя и других, она горячо шептала:

— Ничего не случилось, я была и остаюсь вашей дочерью. Только я хочу все знать! Хочу знать, кем была моя настоящая мать и где ее могила.

Кунчинене ничего не отвечала, гладила дрожащие плечи девушки и кусала губы, сдерживая слезы.

Следующий день был воскресным. Ниёле поднялась рано и тут же стала собираться в дорогу. Надела свой любимый джинсовый костюмчик и сразу после завтрака, перебросив через плечо дорожную сумочку, направилась к дверям. Необыкновенно серьезным и сосредоточенным было ее побледневшее лицо. И хотя вчерашнее напряжение уже слегка ослабло, Ниёле старалась снова вызвать его в себе. Девушку пьянила драматическая таинственность ситуации. Ей даже нравилось, что родители с опаской и уважением следят за каждым ее словом и действием, не решаясь что-нибудь возразить. Уже открыв дверь, она остановилась и обернулась к матери.

— Вернусь вечером, а может, и завтра. — Она явно давала понять, что никаких запретов не потерпит.

— Не простудись, захвати синюю куртку, — посоветовала Кунчинене.

Дочь только махнула рукой и выскользнула на улицу.

Гинтас обещал ждать у запруды, но, когда Ниёле пришла туда, его еще не было. Битых полчаса топталась она на берегу, сердилась, негодовала, пока наконец не затарахтел красный мотоцикл.