Почтальон вначале решил уносить ноги, пока цел, но потом у него мелькнула мысль, что на улице скорее всего торчат дружки этого парня и они запросто подстрелят его на бегу, как зайца. Лучше уж пересидеть в уголке и подождать, что будет дальше. Жалко старого Руткуса, хороший он человек, зла ни на кого не держит, добрый сосед. Надо бы ему пособить. Навались они вдвоем, этому, в зеленой рубахе, против них не устоять. А потом что? Наступит ночь, и те, из лесу, перестреляют их, как рябчиков. Он словно уже видел свою старуху и ребятишек на осклизлом от крови полу. «Нет, не след мне соваться в это дело. С божьей помощью Руткус и сам справится».

Остался сидеть на месте и мельник Друктянис, который лишь отодвинулся со своим стулом поближе к стене. Он наблюдал за поединком невозмутимо, будто перед ним просто решили помериться силой двое мужчин. Уж он-то никогда не вступится за старика Руткуса, ненавистны ему те, кто благоволит красным. Если все они скапутятся, как знать, может, и станет Друктянис снова хозяином своей мельницы. Однако ж не стоит подсоблять и тому, в зеленой рубашке. Вон как уставился из угла почтальон, небось в штаны напустил со страху. Да и из деревенских кто-нибудь ненароком заглянуть может. Донесет властям — и ищи тогда мельницу где-нибудь за Енисеем. «Спешить мне некуда, посижу тут да погляжу, чем дело кончится», — думал он.

Двери были распахнуты настежь. За ними виднелись освещенная летним солнцем трава во дворе и угол покосившегося забора. Парень подумал, что во дворе, пожалуй, драться было бы сподручнее, глядишь, и вырвал бы у старика винтовку — да в лес. А вернешься без ружья — позору перед своими не оберешься. Ему и в голову не могло прийти, что этот немощный старикан вытворит такое. Перун, посылая его на первое задание, тоже не мог предвидеть подобного. Сказал, что это будет всего-навсего невинная прогулка.

Ухватившись за ствол винтовки, молодой поволок старика к дверям. Тот поначалу упирался, но затем обмяк. Ему тоже показалось, что во дворе будет полегче. Ведь когда под ногами земля, всегда чувствуешь себя увереннее.

Так, таща винтовку каждый в свою сторону, они выкатились на дорожку, где продолжали бороться еще ожесточеннее. Не выпуская из рук оружия, связавшего обоих намертво, мужчины отпихивали друг друга локтями, отталкивали коленями. Трудно было драться бандиту с остервеневшим стариком. Этот человек никогда не вставал ему поперек дороги. И вообще вряд ли ему доводилось видеть когда-нибудь это обросшее седой щетиной лицо. Молодой уже досадовал, что зря он тогда в отряде так занесся и расхвастался, — мол, пойдет один в деревню и прикончит нового председателя. Правда, тогда он был под мухой, Перуну надо было пропустить мимо ушей его болтовню. Мало ли что нагородит человек под парами. Но Перун умышленно поймал его на слове. «Это и будет для тебя испытанием, а заодно и боевым крещением», — сказал он тогда, выпуская его из бункера.

Схватка со стариком — вот оно какое, это испытание!.. Где-то залаяла собака. Бандит замер от ужаса, отпустил винтовку и, вырвавшись из железных объятий старика, пустился наутек. Ноги были как перебитые, подгибались в коленках, цеплялись за каждый бугорок. Только бы скорее добраться до леса!

А старик Руткус, еще не сообразив толком, что поборол молодого, с трудом поднялся с земли. Кружилась голова, бешено колотилось сердце. Словно сквозь туман видел он бандита, который, пригнувшись, опрометью несся по загону к лесу. Старик вскинул винтовку и прицелился убегавшему в спину. Нажал курок. Молодой взмахнул руками, сделал несколько шагов и ничком упал в траву. Какое-то время старик смотрел на распростертое рядом с цветущим картофельным полем тело. Ему все казалось, что тот вот-вот встанет. Затем Руткус отшвырнул винтовку и тяжело осел на землю, прислонившись к забору. Он уткнулся лицом в колени и расплакался навзрыд.

Из распахнутых дверей апилинкового Совета робко выскользнули почтальон и мельник. Они остановились и молча глядели, как содрогается седая голова соседа, как вздрагивают под мокрой от пота рубахой плечи. Молодых уже не было, остались лишь они, трое стариков.

Перевод Е. Йонайтене.

Не дождались первого сентября в довайнской восьмилетке молодой учительницы Сигиты Армонайте. Нет, она не убежала в город, а всего лишь заболела, поэтому и опоздала на целую неделю. Этим не преминула воспользоваться учительница Касперайтене: всех способных первоклашек взяла себе, а ребятишек послабее оставила молодой учительнице. Пусть-ка проявит себя на новом поприще свежеиспеченный специалист из педучилища!

Сигита Армонайте была далека от всего этого — она простодушно радовалась тому, что получила. Восхищенными глазами смотрела учительница на замурзанных наивных несмышленышей, учила их, как правильно держать ручку, как поднимать руку и проситься выйти из класса, если тебе уж совсем невмоготу. Одна из ее учениц, Тересе, дочка Барвайнисов, была из тех обиженных судьбой детей, о которых говорят, что им бог ума не дал. Сидя за школьной партой, девочка лишь весело озиралась вокруг, даже не пытаясь заглянуть в букварь. Ее бы надо определить в специальную школу, да родители упросили разрешить дочке годик посидеть в классе — свыкнуться с обстановкой. А за это Барвайнисы дали учительнице отдельную комнату в своей старой просторной избе, что стояла на самой дальней околице.

После уроков Сигита Армонайте помогала своей маленькой воспитаннице одеться, и они вместе отправлялись домой. Барвайнисы выделили учительнице комнату во второй половине избы, одна стена которой была глухая, а в другой имелось два окошка, выходящих на большак. Комната была просторная и поэтому в свое время частенько использовалась для вечеринок и отпевания покойников. У глухой стены со стороны двора стояла собачья конура. Огромная, в черных подпалинах дворняга, звякая цепью, хриплым лаем извещала о прибытии гостей. Пес любил вскакивать на крышу конуры и оттуда наблюдать за происходящим вокруг. Если по двору ходили свои или же крадучись пробирался под забором кот, то барбос энергично вилял от восторга хвостом и молотил им по глухой стене дома. Монотонный стук ужасно раздражал молодую учительницу. В сердцах она однажды, в шутку, разумеется, пригрозила хозяевам, что когда-нибудь отрежет собаке хвост. Со временем девушка привыкла ко всем этим звукам и почти не обращала на них внимания.

Хозяин дома Симас Барвайнис, санитар колхозной фермы, был рослый мужчина лет за тридцать. Он имел обыкновение так глубоко надвигать на лоб шапку, что ему частенько приходилось запрокидывать голову, чтобы увидеть что-нибудь перед собой. Барвайнис питал особое пристрастие к своему головному убору и поэтому не расставался с ним ни на улице, ни дома. Даже отдыхая в послеобеденный час в постели или под яблонями в саду, он надвигал на лицо шапку, чтобы мухи не донимали или солнце не пекло.

Новую жиличку Барвайнис поначалу встретил равнодушно или, во всяком случае, сдержанно. Когда она по утрам принималась хлопотать на кухне, готовя себе завтрак, ветеринару становилось неловко, — не зная, о чем с ней говорить, он убирался восвояси и все же исподтишка наблюдал за молодой учительницей, любуясь ее гибкой, как ивовый прутик, фигуркой, упругими, округло выточенными ногами, красивым, сияющим юной свежестью личиком.

Хоть и мельком, Барвайнису удалось многое заметить и запомнить. Однако он чувствовал, что это еще не все. В его глазах девушка была существом совершенно новым, необычным, окутанным тайной. Когда учительница пробегала через двор в маленький домик, прозванный скворечником, хозяин с любопытством наблюдал за ней в окно. А затем, потупившись, укорял себя за несерьезное поведение: дескать, нашел занятие — пялиться на задок смазливой девчонки. Разговаривать с учительницей он избегал, разве только если она сама начинала, а слушать ее Барвайнису нравилось. Каждый вечер он спрашивал у жены, не забыла ли та налить учительнице молока, а когда наступили холода, сам топил печку и заходил к девушке в комнату поглядеть, что показывает термометр.