— А где Ниёле?

Кунчинас, не закончив работы, опустил руки. Время от времени он взглядывал на жену, словно она сама должна была сказать — где.

Тем временем, как бы отвечая на волновавший их обоих вопрос, на крыльце послышались легкие шаги. Скрипнула входная дверь. Они не сводили глаз с двери гостиной, ведущей в коридор, ловили каждый звук и ждали. По осторожным шагам, по короткой остановке возле вешалки они поняли, что это Ниёле. Но не двинулись с места даже тогда, когда девушка зашла к себе. В своей комнате она задержалась ненадолго, скоро ее шаги снова прошелестели по коридору и на минуту стихли.

Может быть, и она прислушивалась к тому, что происходит в гостиной? Может, у нее не хватало смелости войти к ним? Когда же наконец тихо, как тень, Ниёле скользнула в комнату, она сделала лишь несколько шагов и замерла в замешательстве. Ее остановили полные тревоги вопросительные взгляды родителей.

Кунчинас сразу же заметил, что личико дочери необычно бледно и отмечено новыми чертами, появившимися за последние дни. Особенно изменились глаза, ставшие глубокими и серьезными.

Замешательство Ниёле продолжалось лишь несколько секунд. Преодолев его, она бросилась к матери и прильнула к ее груди. Материнские руки, нежно гладившие плечи девушки, успокаивали и согревали, Ниёле хотела верить, что ничего не произошло, что ей приснился кошмарный сон, который скоро уйдет в прошлое и забудется. Тут девушка обратила внимание на стоящего рядом отца — он тоже ждал дочерней ласки, — подошла к нему и поцеловала в колючую, почему-то сегодня не бритую щеку. Потом отступила и, глядя на родителей, торжественно произнесла:

— Нет и не было никакого брата. Давайте забудем эти несколько несчастных дней. Простите, если я была в чем-то виновата. Я постараюсь, чтобы…

И вдруг замолчала, настороженно прислушалась — за окном послышалось тарахтение приближающегося мотоцикла. Родители тоже непроизвольно обернулись к окну. Усиливающийся рев мотора мучительно ввинчивался в уши.

Мотоцикл пронесся мимо, и поднятый им грохот скоро совсем замолк. Наверное, кто-то из поселка, мало ли у кого в наше время есть такие машины?

Ниёле хотела продолжить свою неоконченную речь, но почувствовала, что не может. Ее торжественность после неожиданно долгой паузы была неуместна. Кроме того, девушка ощутила странную слабость в ногах. Словно в них внезапно собралась усталость всего дня. Осторожно переступая, подошла к дивану.

— Забудем этот день, — прошептала она. — Забудем…

Перевод Б. Залесской и Г. Герасимова.

Огонь всегда был для Вилигайлы живым существом. Старик любил наблюдать, как пляшет, взметается ввысь и опадает, как трепещет, потрескивает, мирно мурлычет, угрожающе гудит или сердито шипит пламя. Кто же станет возражать, что огонь не сын матери-солнышка? Ведь и делает он ту же работу: светит и греет.

Седовласый человек, сгорбившись, сидел на березовом чурбане перед открытым зевом печи. Лицо его, освещаемое отблесками огня, от жара раскраснелось, белая борода и длинные волосы отливали серебром. Прищуренные глаза спокойно глядели из-под косматых бровей, но в них угадывалась затаенная боль.

Порой Вилигайла глубоко погружался в свои мысли и тогда ничего не видел и не слышал вокруг. За его спиной, в просторных семейных покоях, гомонили женщины, визжали ребятишки. Звуки беспрепятственно просачивались сквозь него, не задерживаясь, как вода в сите. Он был тут единственный мужчина, остальные вместе с князем Скирвайлисом сидели в другом конце дома, в чертоге. Вилигайла тоже мог бы пойти туда, никто бы не возражал против его присутствия, но ему было приятнее находиться сейчас одному, близ огня. После того как крестоносцы во время последнего набега сожгли усадьбу, погубили жену и домочадцев, Вилигайла замкнулся в себе. Слова стали казаться ему лишенными смысла, фальшивыми и ненужными. На вопросы он отвечал односложно, сам же заговаривал только с детьми или перебрасывался словом-другим с младшим сыном Скирвайлиса Гругисом. Этот стройный и высокий, как ясень, юноша уже успел превратиться в настоящего мужчину, сохранив, однако, милую детскую непосредственность: он доверчиво льнул к старшим, приставал к ним с расспросами, был любознателен и с удовольствием участвовал в играх и проказах. Вилигайле Гругис пришелся по душе. Лишившись сыновей, похороненных близ замка Колайняй, старый воин всем сердцем привязался к юноше. Ведь если в душе образовалась страшная пустота, нужно, чтобы кто-то хотя бы частично заполнил ее. Неужто заполнишь ее только желчной мстительностью?

Когда Гругис с шумом ворвался в семейные покои, первыми к нему подскочили сыновья Юдикиса, старшего брата.

— Уже? Гругис, уже? — Мальчики окружили его, приплясывали от нетерпения, хватали за руки и, запрокинув головы, испытующе вглядывались в лицо своего неистощимого на выдумку дяди.

— Собирайтесь! Уже! — коротко бросил юноша.

Мальчики бросились искать мать.

Гругис шагнул к печке и осторожно, словно боясь резким движением нарушить покой Вилигайлы, положил руку ему на плечо.

— Князь зовет всех в баню. Мы уже идем, — сказал он.

Седовласый воин выпрямился, продолжая все еще смотреть на огонь, и казалось, что он завершает мысленную беседу с ним. Откашлявшись, он молча поднялся с чурбана. Старик не мог распрямиться во весь рост и слегка кривился влево. Все тело Вилигайлы было покрыто шрамами, оставленными стрелами и мечами. Гругис видел его однажды во время купания в реке и был потрясен, а потом долго недоумевал, как этот израненный человек остался жив.

Храбрым, бесстрашным воином был Вилигайла. Крестоносцы запомнили это имя. Оттого и не пощадили, как только представился случай, ни его усадьбу, ни близких.

Главная хозяйка дома, княжна Мингайле, бросила Гругису на плечо ворох белоснежных полотенец и сказала:

— Парьтесь на здоровье, да не забудьте и нам пару оставить.

— А вот и не оставим! Не оставим! — в шутку закричали мальчики.

В прихожей уже слышались голоса и топот — это князь Скирвайлис с остальными парильщиками гурьбой вываливались наружу.

На дворе стояла непроглядная ночь, которая, будто черным полотном, заволокла все вокруг. Капли холодного дождя падали на лица людей. Под порывами ветра жалобно стонали безлистые клены, и казалось, что это плачут от холода спрятавшиеся в их ветвях духи. Трава на выгоне была сплошь залита водой. Гругис нащупал ногой тропинку и пустился бегом. Впереди были слышны спокойные, негромкие голоса мужчин, которые спускались по косогору к речке, — туда, где в проеме распахнутой двери тускло мерцал огонек. Это горели в гнутых подсвечниках, вырезанных из можжевелового корня, две свечи. На длинной лавке вдоль стены белело сложенное в пять аккуратных кучек белье. В каждой из них было по рубахе и полотенцу. Рядом стояло по глиняной кружке с пивом. Гругис задумчиво и с невольным уважением оглядел их. Княжеский виночерпий Скабейка оставил все это не для людей, а для духов их пращуров. Ведь и им тоже захочется попариться. Сколько Гругис себя помнил, каждую осень в баню приглашали мертвых, погибших. Правда, никто никогда их не видел, однако как бы чувствовал в такие вечера их присутствие. Детям запрещалось баловаться, кричать, все мылись и парились спокойно, будто боясь ненароком обидеть кого-то. Маленький Гругис во все глаза смотрел на клубы пара, тихо и таинственно плавающие вдоль стен, ныряющие под каждый полок. Скорее всего в них и находились духи, и мальчику даже казалось порой, что кто-то проводил мокрой тряпкой ему по спине. В те памятные вечера Гругис старался держаться ближе к отцу или старшим братьям. Так было надежнее. Разумеется, сейчас все страхи юного князя остались в прошлом. К нему теперь, как ко взрослому мужчине, жались мальчуганы. Хотя, если вдуматься, ведь и взрослые бессильны перед духами точно так же, как и дети. Ведь их не ощутишь, не схватишь.