Откуда-то объявился дальний родственник, который увел с собой корову. Вскоре обвалилась изба, а за ней сам собой со временем рухнул и хлев.

После войны на том месте, где была усадьба Ясутисов, лежали лишь валуны, на которых стояла изба, по весне цвели две старые яблони с обломанными ветками да тихо с траурным спокойствием шелестела ветвями высокая липа.

В примыкающих к лесу полях появились однажды мелиораторы и сровняли все с землей, оставив невредимой одну только липу. Ни у кого не поднялась рука на такую красавицу.

В первые послевоенные годы пришла в упадок и усадьба Жвингиласов. Их дочка Тересе прислала с Алтая несколько писем, а вскоре появилась в родных местах и сама. Это была коренастая, уже начинающая стареть женщина. В волосах ее сверкали первые седые пряди. Она приехала без мужа, но с двумя ребятишками. Ее сыновья-близнецы были, по словам Тересе, родными внуками покойной Ясутене. В день приезда все трое отправились к высокой липе и долго сидели в прохладной тени дерева, тесно прижавшись друг к другу.

Перевод Е. Йонайтене.

Телеграмма была короткой: ЧЕТЫРНАДЦАТОГО СЕНТЯБРЯ УМЕР ВАШ ОТЕЦ, ПРИЕЗЖАЙТЕ. СОСЕДИ. Витаутас Юркус прочитал последнее слово, и рука с голубым листком бессильно опустилась на стол. Не боль даже, досадливая тревога, жаром обдавшая все тело, просто подкосила его. Он тупо уставился на зеленоватую стену кабинета, а в голове вертелась одна и та же мысль: что теперь будет с братом?

Витаутас Юркус сам чувствовал, что этот вопрос как бы заслонил горе из-за кончины отца. Рассыпалось в прах призрачное спокойствие, несколько последних лет царившее в его жизни. От мысли о туманной будущности брата снова сжалось сердце.

Мало-мальски справившись с первым испугом и охватившим его отчаянием, Юркус нажал на кнопку. В дверях появилась секретарша.

— Умер мой отец, — выговорил онемевшими губами. Голос был какой-то чужой, Юркус сам не узнал его.

— Ах, какое несчастье! — чуть жеманно воскликнула молодая женщина и сдержанно добавила: — Примите мои соболезнования.

— Благодарю, — буркнул заместитель министра. Сейчас он просто ненавидел эту рыжую кривляку и охотно бы обошелся без ее помощи. — Вызовите водителя, — приказал он спокойнее, с привычной жесткой ноткой.

— Слушаюсь.

Каблучки зацокали к белому вееру дверей, который бесшумно распахнулся и сомкнулся снова.

Юркус достал из кармана платок и вытер лоб. В просторном кабинете вдруг стало душно, словно надвигалась гроза. Он посмотрел в окно: небо было ясное, лишь кое-где в голубизне белели тучки.

Зачем ему водитель? Не поедешь же с ним туда!.. В родном доме не нужен посторонний глаз.

Юркус положил ладонь на холодную телефонную трубку. Надо позвонить министру, а потом — жене. Какой же номер?.. В эту минуту он даже не мог вспомнить, как позвонить домой. Наморщил лоб, и память наконец вытолкнула из кромешной тьмы освещенную строчку цифр. Министр откликнулся бодро и радостно, но тут же замолк: весть огорчила и его. Слова сочувствия, хоть и говорились от души, звучали для Юркуса холодно и бессмысленно. Легче от них не стало. Вот если бы кто-нибудь очень близкий без слов положил руку на плечо! Юркус спросил у себя, кто же этот близкий человек, от ласки которого ему стало бы легче. Жена? Вряд ли. Они — две разные планеты. Много тайн, больших и маленьких, за десять лет супружеской жизни забаррикадировали дверь между ними. Друзья? Есть, конечно, приятели, с ними приятно встретиться да поболтать. Перед ними распахиваешь себя шире, но ведь тоже не до конца. Они тоже не станут страдать вместе с тобой, их сочувствие тоже будет чистой формальностью. Хочешь ты или нет, но всегда остаешься один. Рассчитывай лишь на себя, на свои собственные силы.

У двери стоял шофер Пятрас. Переминаясь с ноги на ногу, он ждал, когда замминистра посмотрит на него. Пятрас знал, какую телеграмму получил его непосредственный начальник, и не смел обратиться к нему. В таком случае, казалось ему, лучше всего помолчать.

«Вот кто бы меня понял, — подумал Юркус, глядя на своего водителя. — Он знает обо мне больше, чем другие, и ни разу не осудил. В вечных разъездах невольно распахиваешь душу. Особенно под хмельком, когда нахлынет этакая откровенность. Пятрас мог бы поддержать меня».

Юркус встал, вышел из-за стола и, глядя в открытые голубые глаза своего водителя, тихо сказал:

— Умер мой отец.

— Слыхал, — так же тихо и грустно ответил Пятрас. — Машина готова. Бензина полный бак.

Эти слова прозвучали искренней, чем все соболезнования. Юркус заколебался: может, и впрямь поехать на похороны с Пятрасом? Меньше устал бы в дороге, да и в городке Пятрас помог бы ему. Но тут, как предостережение или просто напоминание, перед глазами мелькнуло лицо брата. Юркус отвернулся и торопливо надел плащ. В родной городок он должен ехать один.

— Подбросишь меня до дома. На похороны поеду на своей машине, — сказал замминистра и первым вышел из кабинета.

На дорогу до его родного городка опытному шоферу понадобилось бы часа три, но Витаутас Юркус будет ехать дольше. Катаясь на служебной машине, он отвык водить машину. Мысли о смерти отца и судьбе брата мешали Юркусу сосредоточиться. Он боялся, что, задумавшись, еще врежется в придорожный столб или встречную машину, поэтому ехал медленно. Однообразие, ровное гуденье мотора, свист ветра, влетающего в приоткрытое оконце, успокаивали нервы и тешили сердце смутной надеждой, что все образуется. Юркус, пожалуй, сам еще не представлял себе будущность своего брата Пранаса. А ведь по пути до родного городка он должен найти ответ. Это неимоверно трудно, ведь раньше он тоже ломал над этим голову и ничего не мог придумать. В глубине души Юркус надеялся, что сама жизнь разрешит этот заклятый ребус. Ведь Пранас, скажем, мог захворать и умереть еще раньше, чем отец. Болел же он не раз и поправлялся без помощи врача. Человек, пятнадцать лет не видевший солнца, давно должен зачахнуть, как трава без дождя. Но брат держался. Вычеркнутый из числа живых, он бродил по ночам, словно привидение в отцовском саду, стараясь надышаться про запас свежим воздухом, а днем спал в своем тайнике.

Витаутас Юркус хорошо помнил ту ветреную темную ночь поздней осени 1944 года, когда Пранас постучал к ним в окно. Изможденный, промокший до нитки, в лохмотьях, он робко вошел в избу и сел у натопленной печки. С лохмотьев стекала мутная вода.

— Пробовал податься на запад, да ничего не вышло. Под Кретингой русские перерезали дорогу, — сказал он насмерть перепуганным родителям.

В годы войны Витаутас редко видел своего старшего брата. Знал, что тот живет в Каунасе, а вот чем занимается — толком не мог сказать. Витаутас тогда был еще молокососом — гимназистом младших классов, взрослые не во все его посвящали. Да и родители, простые люди, вряд ли знали, чем именно занят в большом городе их любимчик — старший сыночек. Они радовались, что Пранас здоров и весел, благодарили его за подарки, а о том, как устраивать свою жизнь, оставляли решать самому сыну.

Сейчас Витаутас Юркус знал, что не работа была главной виной его старшего брата. Наихудшее стряслось, когда стал приближаться фронт. Гитлеровцы наводили на всех ужас. Вот тогда-то Пранас очутился в Жемайтии, примкнул к вооруженным полицейским и двинулся на запад. Под Кретингой его странствия закончились, пришлось повернуть назад.

Об этой тайне не знал никто, все были уверены, что Пранас погиб в конце войны, — так писал в анкетах и Витаутас Юркус. Чтобы укрепить эти слухи, мать заказала в костеле молебен за упокой души Пранаса, пригласила на него соседок и родственников. А оплаканный всеми Пранас сидел за двойной стеной горницы или дремал, зарывшись в сено, над хлевом.

Дом Юркусов стоял на окраине городка, в окружении старых яблонь, кустов сирени, поодаль от дороги и любопытных глаз. Спокойный и молчаливый, старик Юркус был мастером на все руки: чинил часы, ставил печи, мастерил нехитрую мебель. Никому он не мешал, никто не таил на него зла. С появлением тайного жильца жизнь в доме сделалась еще тише — Юркусы не звали в гости ни соседей, ни родственников, да и сами никуда не ходили, словно носили траур. Дверь избы всегда была заперта, и на стук в сенях сразу же откликалась визгливым тявканьем злая черная собачонка. Этот лай был очень кстати — брат любил помогать в работе отцу, и собачонка предупреждала об опасности.