Перевод Е. Йонайтене.

Занятия в местной школе городка Кликунай начались поздней осенью. Со стороны Клайпеды и Лиепаи доносился гул откатившегося фронта, и время от времени, когда бомбежки были настолько сильными, что подрагивали стекла в окнах, учитель и ученики на минутку замирали, но затем снова утыкались в учебники. Все были уверены, что война, подобно раненому измученному зверю, изнеможет совсем и в конце концов испустит дух, а значит, в их городишко больше уже не вернется никогда.

В предпоследнем, седьмом классе гимназии собралось двадцать два ученика: двенадцать девочек и десять мальчиков. Возбужденный гомон, веселые возгласы, взгляды, которыми ребята изучали друг друга, пытаясь найти в лицах товарищей знаки драматической поры, свидетельствовали о радости долгожданной встречи после пережитых жизненных бурь. Порою смех, едва зазвенев, неожиданно смолкал, уступив место грустной задумчивости, и тогда на лица ребят набегала тень страха и тревоги. Так же внезапно прекращалась и задушевная беседа, будто рассказчик опасался быть откровенным до конца. Многое в жизни ребят перепутала и сломала война. У каждого из них были близкие или знакомые, которые погибли, пропали без вести, были высланы на восток или оказались отброшенными фронтом на запад. Довиле Мажримайте подумалось даже, что в душах ее одноклассников война оставила своего рода мины замедленного действия, готовые в любой момент взорваться. И они взрывались неожиданно, пугая остальных: как снег на голову свалилось на всех известие, что одна девочка и двое мальчиков вступили в комсомол. Все насторожились, исчезла сердечность в отношениях, стали колючими, подозрительными взгляды. Один из комсомольцев, по слухам, уехал в субботу к родителям в деревню и не вернулся. А спустя пять дней гроб с его телом был выставлен в актовом зале школы. На белом лбу юноши запеклось крохотное, меньше копеечной монеты, пятнышко крови.

Прошло несколько дней, и вооруженные люди в форменной одежде увели прямо с урока самого старшего ученика в классе — двадцатилетнего Лёнгинаса Бружаса. Больше в школе он уже не показывался. Первая парта в классе опустела. Вид этой парты наводил на жуткие размышления — казалось, под ней зияет разверстая могила. Довиле Мажримайте боялась даже смотреть в ту сторону. Ей мерещилось, будто за партой продолжает сидеть тот самый комсомолец с темной капелькой крови на лбу.

После Нового года в классе появился новичок. Он приехал из соседнего уезда к своему дяде, местному врачу Что заставило его поселиться тут, поначалу оставалось тайной, которая, однако, вскоре раскрылась. Подружка шепнула как-то Довиле, что у парнишки нет отца — он арестован.

Новенький занял опустевшую парту, и у ребят отлегло от души, словно он заслонил собой воображаемую яму, из которой тянуло могильным холодом.

Это был высокий, пригожий юноша с открытым лицом, и девушки сразу же оживились. Особенно красивы были его глаза — дерзкие, даже нагловатые; казалось, они буравят собеседника насквозь. Темные, сросшиеся над переносицей брови и черные волнистые волосы делали юношу еще привлекательней.

О Шарунасе Латакасе — так звали новичка — вскоре заговорила вся гимназия. Главным его достоинством было то, что он отлично играл в баскетбол.

Довиле не отличалась красотой, которая обычно привлекает внимание поклонников, поэтому она равнодушно встретила появление в классе новенького. Такие незаурядные парни были не для нее, и она это прекрасно понимала. К тому же девушка сознательно не давала простор своим мечтам хотя бы и потому, что у нее не было даже приличного платья и туфель. Родители ее едва сводили концы с концами, воспитывая целую ораву ребятишек. И как же удивилась она, когда на школьном вечере Шарунас пригласил ее на танец целых три раза! Множество любопытных глаз следило за тем, как легко и изящно кружатся они в вальсе. Подружки кусали от досады губы, а ребята во все глаза разглядывали Довиле, будто видели ее впервые: оказывается, девочка симпатяга, к тому же фигуристая.

Когда стали расходиться по домам, Шарунас задержался на крыльце школы. Он смерил Довиле долгим пристальным взглядом, однако проводить домой не вызвался.

Со временем к новенькому привыкли, перестали выделять из числа остальных. Учился он неплохо, особенно любил и знал историю и литературу. К девушкам относился с надменным равнодушием, и те платили ему той же монетой: подумаешь, нашелся красавец, свет на нем клином сошелся!

Довиле пока так и не решила, как себя вести с ним. Те три танца не прошли для нее даром, зародив в душе росток смутной надежды. Требовалось лишь немного тепла и внимания, чтобы он пробился к свету. Шарунас и к ней относился с холодным безразличием: редко задерживался возле ее парты, лишь изредка удостаивая словом. Правда, иногда она ловила на себе рассеянный взгляд и смущенно вспыхивала.

Почему Шарунас так задумчив, молчалив, какие мысли терзают его, строила догадки Довиле. Может, причина в его одиночестве, ведь он очутился в их городке без родителей? К тому же, по слухам, в его семье стряслось какое-то несчастье.

Новичок оживал только во время уроков физкультуры или на спортивных соревнованиях. В баскетбол он играл с такой одержимостью, будто от победы зависела его дальнейшая судьба.

Стоило Довиле понаблюдать, как юноша неукротимо мечется по площадке, делает дальние броски, высоко подпрыгивает под щитом, и ее охватывало непонятное волнение — она была готова на глазах всего народа броситься к нему. Однажды, когда их команда взяла верх над соперниками из другой школы, а разгоряченный Шарунас присел на скамейку перевести дух, Довиле не выдержала и, подбежав к победителю, поцеловала его в щеку. Шарунас улыбнулся и проводил девушку потеплевшим взглядом.

А на следующий день во время последней перемены юноша, проходя мимо, остановился и тихо попросил:

— Подожди меня после уроков, хорошо?

Дальше все происходило как во сне: на уроке Довиле никак не могла сосредоточиться, не слышала, что объясняет учитель. Она ждала только одного — скорей бы прозвенел звонок! И даже идя вскоре рядом с одноклассником, Довиле все еще не могла прийти в себя, с трудом подбирала слова, вела себя скованно и неестественно. Да, не такой она хотела бы выглядеть в его глазах.

Проводив ее до дома, где Довиле снимала крохотную комнату у глухой старушки, Шарунас протянул на прощание руку.

— Вообще-то мы бы с тобой могли встречаться и чаще. Только нужно, чтобы никто об этом не знал, согласна? — спросил он.

Довиле не сразу поняла, зачем ему понадобилось скрытничать, но все равно утвердительно кивнула. Ладно, пусть будет, как он хочет.

Встречались они обыкновенно под вечер, когда старушка уходила в костел. Рослому Шарунасу приходилось нагибаться, чтобы не удариться головой о притолоку у входа. Он отказывался от приглашения сесть, предпочитая расхаживать во время беседы по комнате. Время от времени останавливался возле противоположной стены, под образом Христа в терновом венце. Рыжебородый сын божий с болью смотрел на небо. На его белоснежном лбу алели капельки крови.

Довиле обычно сидела на кровати и жадно слушала Шарунаса. Все, о чем он говорил, казалось ей очень важным и значительным, будто эти слова принадлежали умудренному жизненным опытом человеку. На самом же деле Шарунасу исполнилось девятнадцать осенью, через год после его прихода. Его одноклассники, без пяти минут выпускники школы, преподнесли ему по этому случаю букет красных астр. Самых близких друзей Шарунас пригласил к себе домой. Он жил у дяди, волостного врача. В числе приглашенных оказалась и Довиле. Надолго запомнила девушка тот таинственно-торжественный вечер. Ведь для приглашенных это стало как бы признанием того, что их выделили из числа остальных, допустили в круг, куда открыт вход далеко не каждому.

Шарунас тогда налил всем в рюмки домашнего яблочного вина и, подняв свою, обвел блестящими глазами гостей.