— Вы случайно не проголодались? — вскочил Селянис. — Я хоть и холостяк, но могу что-нибудь сообразить.

— Спасибо, мы поели, — подал голос светловолосый мужчина помоложе, который грелся у печки.

Все это время он не вмешивался в разговор. И все же Селянис успел подметить не сходившую с его губ кривую усмешку. «Я дал маху, они вовсе не из лесу», — испуганно подумал учитель.

— Вы должны меня понять, нынче в деревне такое творится… То одни нагрянут, то другие… И все при оружии… А ведь у них на лбу не написано, кто они такие. Вы, конечно, можете подумать…

— А мы ничего и не говорим, учитель, — перебил его тот, что сидел на диване.

Селянис повернулся в его сторону:

— Не говорите, а сами, чего доброго, думаете бог весть что.

Незнакомцы весело расхохотались.

— Этого еще не хватало — выкладывать ему, что мы думаем.

Селянис ошеломленно замолчал. Прислонившись к столу, он потирал руки и затравленным взглядом сломленного судьбой человека озирался вокруг. Он не мог молчать, страх толкал его на объяснения:

— Вы, когда в город вернетесь, можете поинтересоваться, что я говорил на похоронах учителя Жемайтиса. Сотни людей слышали… Я тогда без обиняков сказал, что от террора ничего хорошего не жди. Он противен самой идее гуманизма и несет человечеству еще большие несчастья. С помощью террора никто еще не добивался благородной цели, я в этом свято убежден…

— А откуда вам известно, что мы вернемся в город? — перебил его темноволосый.

Селянис снова округлил глаза. Он вконец растерялся.

— Я ничего не знаю, право же… — пробормотал учитель упавшим голосом. — Поймите, нынче в деревне такие тяжелые времена настали, и сказать нельзя…

— Нелегкие, нелегкие… — подтвердил мужчина в кожанке, поднимаясь с дивана и забросив за плечо автомат. — Что ж, простите за беспокойство, учитель. Нам пора.

Гости подтянули ремни, надели фуражки и направились к выходу. Следом потащился Селянис. Вид у него был растерянный и несчастный.

У порога черноусый обернулся и сказал:

— Ты, учитель, смотри, не разорвись пополам. Тяжело тебе эдак-то…

Селянис молчал. Он все надеялся, что хотя бы в последнюю минуту гости раскроют карты. Но мужчины с автоматами, не проронив больше ни слова, ушли. Вскоре на лестнице раздались их тяжелые шаги.

Учитель с опаской приоткрыл дверь. Высунувшись наружу, он с минуту прислушивался. В неосвещенном коридорчике гулко разносился топот сапог. Наконец хлопнула дверь на улицу, и все смолкло.

С трудом переставляя ноги, учитель вернулся к столу. Отсутствующим взглядом долго смотрел на толстый французский словарь. Вместо закладки из него торчал листок бумаги, на котором было написано десять слов. Их учитель еще не успел выучить. Но теперь ему было не до того. Он сел и, склонившись над столом, стиснул руками отяжелевшую голову.

Перевод Е. Йонайтене.

Поначалу молодой был один, а стариков трое. Молодой сидел за письменным столом, поигрывал синим карандашом и, часто мигая одним глазом, слушал, что говорит ему тугоухий мельник Друктянис. Всевышний не поскупился на глину, создавая этого, нынче уже в годах, мужика. Крупный нос, огромные оттопыренные уши, широкие, покатые плечи, а руки обухи обухами, и притом каждая с пуд весом. Говорить с ним было мученье, приходилось орать во все горло или наклоняться вплотную к его левому уху.

— Ты представитель власти, сам и пекись! — низким, как из пустой бочки, голосом гудел Друктянис. — Отобрали мельницу, а досматривать за ней не умеете. Скоро придется вам ручные жернова искать.

Молодой мужчина, лишь недавно выбранный председателем апилинкового Совета, перегнулся через стол и прокричал в ухо мельнику.

— Завтра сам приду проверить! Не волнуйся, не развалится твоя мельница!

— При мне-то она лет сто бы простояла, а нынче куда ни ткни, дыра на дыре, — брюзжал Друктянис.

В разговор вмешался второй мужик, который сидел чуть поодаль от них, у двери. Это был отец молодого председателя. Он заглянул сюда без особой нужды, просто так, поглядеть на сына, делавшего первые шаги на таком ответственном посту. Старый Руткус гордился тем, что представитель их семьи сделался самым важным человеком в округе.

— Пустое говоришь, сосед! — сказал Руткус. — Какой твоя мельница была, такой и осталась. Неужто она за год могла сгнить?

Судя по всему, Друктянис расслышал его слова, потому что обернулся к нему. Смысла он не понял, но по глазам Руткуса догадался: тот сказал что-то для него неприятное. И мельник помрачнел еще больше.

— Ага, стало быть, заступники бедных и обиженных нашлись! — снова принялся ворчать мельник. — Вот всех по миру пустите, тогда и будет у вас самая настоящая власть бедняков. И слепому видно, что дело к тому идет.

— Кто пироги ел, может пожевать и черного хлебушка! — подал голос третий старик, невысокий мужичонка с пушистыми усами. Он служил почтальоном и сейчас принес в апилинковый Совет ворох бумаг, а сам присел послушать, о чем толкуют люди.

В это время распахнулась дверь, и в комнату ворвался молодой мужчина в зеленой рубашке, с винтовкой в руках. Он обвел стариков светлыми испуганными глазами и остановился напротив молодого Руткуса. Теперь в комнате были все — двое молодых и трое стариков.

Никто не удивился тому, что у парня в зеленой рубахе было при себе ружье. В те послевоенные годы многие представители власти, приезжавшие или приходившие из города, носили оружие. И даже пугливо бегающие глаза и необычная бледность никого особенно не насторожили: эко диво, мог же человек, проезжая лесом, чего-то испугаться.

— Кто тут будет председатель? — спросил гость вкрадчиво-вежливым голосом, а сам не сводил взгляда с молодого Руткуса.

— В чем дело? — спокойно спросил сидящий за столом.

Старики молча смотрели на парня в зеленой рубахе, еще не понимая, куда он клонит.

— Мне нужен новый председатель Совета!

— Я председатель, — сказал Руткус.

Мужчина вскинул винтовку.

— За усердную службу коммунистам ты приговорен к смерти!

И не успел еще никто толком разобраться, что к чему, как грохнул выстрел. Запахло порохом. У всех заложило уши, и мельник скорее по запаху, чем по звуку, догадался, что выстрелило ружье.

Придя в себя, старик Руткус бросил взгляд на стол и увидел поникшую голову сына и кроваво-алые чернила, которые расплывались на белых бумагах под его руками.

— Душегуб! — истошным голосом крикнул старик и, вскочив, вцепился в винтовку стрелявшего.

Тот хотел было пуститься наутек и одной рукой уже ухватился за ручку двери. От рывка дверь распахнулась, но парень не мог убежать, потому что Руткус вырывал у него из рук ружье. И откуда только у него сила взялась! Жилистые руки старика железными клещами вцепились в оружие, он вырывал его с такой яростью, что молодой сразу же взмок. Стиснув зубы, тяжело сопя, взвизгивая и постанывая, они кружились по комнате, будто связанные одной веревкой. В какой-то миг старик нечаянно задел за стул и споткнулся, но вовремя успел выпрямиться. Впившись глазами в перекошенное лицо убийцы, в его обнажившиеся до самых десен белые зубы, Руткус боролся с бешеной яростью. Он не думал о своей жизни, а хотел лишь расквитаться за бессмысленную и жестокую гибель сына. Что и говорить, он был гораздо старше этого парня в зеленой рубахе, да и силенок у него было поменьше, зато немногие могли сравниться с ним в выносливости. И неудивительно — ведь весь свой век с утра до ночи все за плугом, да вилы из рук не выпускаешь, вот и дубенеют мускулы так, что и псу их не прокусить.

В какой-то миг молодой почувствовал, что перевес на его стороне, нужно только поднатужиться чуть-чуть — и старик сдастся. Вот Руткус замешкался немного, ноги его стали заплетаться, из груди, как из кузнечных мехов, с хрипом вырывался воздух. Еще немного и…

Но именно это последнее, решающее усилие он и не мог сделать. Парню мешали взгляды двух стариков, в молчаливом ужасе забившихся по углам. Стукнет кто-нибудь из них тебя по затылку — и крышка. И в любой момент могут заявиться люди, чего доброго, еще и из города. Эти мысли сковывали молодого, заставляли вздрагивать от любого постороннего звука.