Печюра из принципа отказался бы и от завтрака, но этому воспротивился председатель сельсовета. Ему предложение директора было по душе: и сам перекусит, и о приехавшем заботиться не нужно. Пришлось уступить.

Вскоре трое мужчин брели по наметанному за ночь снегу. В директорской квартире, находившейся на втором этаже школы, нос маняще защекотали запахи жарившихся котлет. Шел пар от варившейся в печке картошки. Завтрак был довольно приятный, хотя и не без буржуазного душка. Болтливая хозяйка накапала в маленькие рюмки какой-то старинный сладкий напиток. Римас Печюра привык пить по-другому — из стакана. Даже удивился, что после нескольких рюмочек стало жарко в груди и поднялось настроение.

— Выступил ты неудачно, но мы не станем делать из этого особых выводов, — успокаивал он расстроенного директора. — Когда говоришь о товарище Сталине, надо взвешивать каждое слово. Думаю, нет надобности объяснять, какая это огромная ответственность!

— Да я вовсе не хотел этого! — божился Лиздянис. — Случайно с языка сорвалось!

— А что вылетело — уже не поймаешь! Люди слышали, и неизвестно еще, что подумают. Директор школы, скажут, пожелал нашему вождю гробовую доску! — гнул свое представитель волости.

— Я такого не говорил! — бросился возражать директор. — Я сказал: будем уважать и любить…

— Но ведь и о гробовых досках было упомянуто, — не уступал Печюра.

— Ох, нельзя моего муженька подпускать к трибуне: всегда что-нибудь ляпнет, — поддержала его Лиздянене.

Директор сидел несчастный, сокрушенный, не мог и куска проглотить. Даже ликер не помог. Настроение не улучшилось.

Провожая гостя к саням, которые ждали на школьном дворе, Лиздянис попытался еще раз исправить положение.

— Хочу заверить вас, товарищ Печюра, что к юбилею мы готовились от всей души… А что брякнул — маленькое недоразумение, недостойное внимания, — говорил он, шагая рядом с гостем без шапки и пальто.

— Для кого маленькое, а для кого и большое, — безжалостно возразил волостной представитель. Казалось, что он нарочно дразнит бедного директора.

Внезапно Лиздянис остановился, лицо у него окаменело, он стиснул зубы, впился страдальческим взглядом в спину удаляющемуся Печюре.

— Вы телеграфный столб, а не человек! Нет у вас собственных мозгов! — дрожащим от внезапной ярости голосом процедил он.

Представитель волости уже опирался рукой о задок саней, готов был завалиться на покрытое полосатой накидкой сиденье. Он удивленно оглянулся. На мгновение их взгляды скрестились. Обиду, презрение, злость, даже детскую воинственность — все это можно было прочесть в глазах директора. Заметно растерявшись, Печюра глянул на председателя сельсовета, словно ожидая от него помощи.

Руководитель местной власти, подняв воротник тулупа и повернувшись спиной к ветру, равнодушно чиркал подмокшие спички и все никак не мог прикурить. Делал вид, что не заметил или не понял, из-за чего произошла стычка.

Римасу Печюре не оставалось ничего другого, как самому поддержать свой авторитет. Он бросил в сани портфель, повернулся к Лиздянису и отрезал:

— Старая закваска вам мешает, товарищ директор, вот что! Когда выветрится, по-другому запоете!

Старый педагог как будто хотел сказать еще что-то, но лишь крепче стиснул зубы и, словно окаменев, замер на утоптанной школьниками дорожке. Сани медленно выкатывались со двора. Римас Печюра еще долго чувствовал затылком его сверлящий взгляд. Собрал всю волю и ни разу не оглянулся. Да пошел он к черту, этот осколок буржуазного мира! Не ему меня учить!

До самого городка Римас Печюра ехал угрюмый, неразговорчивый, в дурном настроении. На следующий день долго размышлял, как написать отчет. И все же о «гробовых досках» не упомянул. Ладно уж! Может, и в самом деле оговорился человек.

Наверно, Римас Печюра вскоре забыл бы о своей ответственной поездке в Насренай, но денька через два заглянул к нему на работу заведующий финотделом Дашкус. Приятелем он не был, так, знакомый парень, с которым они встречались на танцах или на других массовых мероприятиях.

— Чего это ты моего дядю пугаешь? — с места в карьер спросил Дашкус.

— Какого еще дядю? — не понял Печюра.

— Да Лиздяниса! Директора семилетки в Насренай!

— Что, жаловался?

— Да нет, просто попросил, чтобы ты не раздувал мелкого недоразумения, которое произошло на том собрании. Лиздянис — неплохой мужик.

— Пусть думает, что говорит. Не придется потом трястись.

— Не подставляй ему подножку. Говорю же, неплохой мужик, — повторил Дашкус и ушел.

Разговор заставил Печюру задуматься. Значит, вся эта история уже приобрела известность? Возможно, о ней сообщили в некие учреждения. И мое молчание могут истолковать как утаивание враждебного выпада. Ни малейшего желания не имею пострадать из-за какого-то болтуна старой закваски! Римас Печюра почувствовал, как его переполняет беспощадная решимость. Нашел чистый лист бумаги и сел за стол. Написал первые слова, но тут в нем заговорил второй голос: не перестарайся, не раздувай, вообще лучше воздержись! Нашептывал, как бесенок, забравшийся в ухо. Мешал сосредоточиться. Все же голосок был слабоват, поэтому удалось его заглушить. Но настроение было испорчено. Весь день ходил Римас Печюра злой, раздражительный, словно это его самого кто-то оклеветал или обругал. Даже на другое утро проснулся с неприятным осадком. А время шло: новые события, заботы, всевозможные дела скоро отодвинули ту историю на обочину памяти. Однако неожиданно напомнила о ней случайная встреча. Как-то раз, когда Римас Печюра шел обедать, навстречу ему два милиционера вели директора Лиздяниса. От удивления Печюра на миг остановился, но тут же отвел глаза, повернулся и быстро зашагал назад. Словно его подхватил внезапный порыв ветра. Увидев открытую дверь, парень нырнул в подъезд первого попавшегося дома. Переждал, пока неприятная процессия протопает мимо и в достаточной мере удалится, и только тогда высунулся на улицу. «Чего это я испугался? — спросил себя. — Глупости, и больше ничего! Разве я предлагал арестовать? Они сами прекрасно знают, что им делать! Ну и пусть посидит в холодной — быстрее старая закваска выветрится!»

Оправдав себя таким образом, Римас Печюра двинулся в ресторан, где сытно пообедал. А чтобы успокоить нервы, даже стопку выпил.

Перевод Б. Залесской и Г. Герасимова.

Когда тропинка, по которой она обычно гуляла, начала спускаться вниз по поросшему высокой влажной травой склону, Антане Даргене заметила в реке двух уточек, которые упорно пробивались против течения у самого берега. Впереди плыл красавец селезень, а вслед за ним заметно меньшая, чем он, пестрая утица. «Супружеская пара или возлюбленные?» — шутливо гадала женщина. Сизые перышки на голове и шее селезня блестели, словно были усыпаны серебряной пылью. Казалось, что на нем нарядная шапка, подбитая синей оторочкой. Концы маховых перьев на крыльях тоже украшены яркими пятнами. «Будто орденские планки, — усмехнувшись, подумала Даргене. — За какие, интересно, заслуги?»

Действительно, весь облик селезня говорил о том, что он уверен в себе и гордится своей красотой. Время от времени он покрякивал, не то браня, не то подбадривая свою подругу. Утица послушно следовала за ним, правда, нет-нет да отваливала в сторонку, чтобы поймать несомую течением веточку, но потом, догоняя повелителя, еще упорнее гребла своими коротенькими лапками. Выглядела она спокойной и скромной, этакая аккуратная крестьяночка в накинутом на плечи коричневом в полоску платке, ею же самой вытканном.

Даргене непроизвольно сравнила себя с нею. Ведь и она всегда послушно следовала за своим красивым и знаменитым мужем. Всегда была такой вот серой утицей. Нет, упаси боже, думая так, она нисколько не ропщет на судьбу и не хотела бы иной участи. Она счастлива.

Вспомнила мужа и почему-то разволновалась. Бросила быстрый взгляд в сторону города, будто услышала чей-то зовущий голос. Неподалеку, на полого сбегавшем к реке склоне, длинной вереницей выстроились пятиэтажки. Залитые заходящим солнцем, сверкали их окна, пестрели выцветшие барьерчики лоджий, кое-где билось на ветру сохнущее белье. Женщина стремилась проникнуть взглядом еще дальше, как бы раздвинуть кубики многоэтажных строений, просверлить в них отверстие, чтобы увидеть те окна, за которыми ждал ее Каспарас Даргис. Может быть, сидел он на балконе и, спрятавшись от лучей солнца под сенью дикого винограда, вчитывался в текст новой роли, а может, мерил нервными шагами гостиную: ждал ее возвращения. Наверняка упрекнет, что так задержалась. Ох, как же не любил он одиночества! Нужно, чтобы кто-то всегда был рядом.