Эти сладкие мечты владели им до тех пор, пока сани не вползли на длинную и единственную улицу села Насренай. Римас Печюра приосанился на покосившемся сиденье, одернул пальто, чтобы выглядеть солиднее. Не кто-нибудь едет — представитель волостных властей!

Из двухэтажного окрашенного желтой краской здания семилетней школы, чтобы встретить его, на улицу выскочил сам директор Лиздянис. Без шапки, пальто внакидку. Ветер трепал его тонкие седые волосы.

— Очень приятно… Прошу… прошу… — бормотал Лиздянис.

Представителю волости он показался чрезмерно взволнованным, даже щеки пылали.

«Еще старой закваски. Довоенной», — подумал Римас Печюра.

Едва вошли в школу, как директор принялся докладывать о том, что все ученики и педагогический коллектив готовились к этому празднику, что каждый стремился внести свой вклад. Подготовлен отличный концерт самодеятельности: песни, художественное чтение, даже грузинские народные танцы.

Римас Печюра слушал и солидно помалкивал. Педагоги школы, собравшиеся в учительской, встретили его уважительно, почтительно здоровались, словно был он инспектором из наробраза. Такой прием был молодому гостю, словно бальзам на душу, ведь еще так недавно сам он штаны за партой протирал в уездной гимназии, и был у него к учителям особый счет. Среди них случались и такие, кто там, в уездной гимназии, своими придирками и двойками осточертели ему до мозга костей. До сих пор не мог нарадоваться, что распрощался со школой.

Римас внимательно приглядывался к учительницам. Две были совсем молоденькие, видимо, тоже только что после гимназии, но какие-то невзрачные, нескладные, с покорными, невыразительными, как у овец, глазами. Сцепившись под ручку, они стояли рядышком у стены и робко улыбались, будто их сюда на смотрины привели. Краснощекая пожилая толстуха вела себя иначе — смело крутилась по учительской, все время что-то болтала, шутила, рассказывала анекдоты. Печюра безошибочно определил: директорская супруга, уж конечно, не только своим муженьком командует, но и всем немногочисленным педагогическим коллективом. За столом, повернувшись спиной ко всей этой суете, сидел сутулый мужчина. Лицо у него было серым, усохшим. Печюра попытался было заговорить с ним, но тот отвечал вяло, нехотя и все время прятал трясущиеся руки то за борт пиджака, то в карманы. Посиневший нос выдавал главную страсть бедолаги. Впрочем, несмотря на это, выученные им детишки довольно вразумительно исполняли все песни.

Школьный зал был набит не только учениками, но и родителями. Одним хотелось посмотреть, как еще можно прославить величайшего из великих, других занимали их дети: не ошибутся ли, декламируя и танцуя, хорошо ли будут выглядеть?

Посреди сцены — ярко освещенный большой портрет юбиляра. Усталый человек, таинственно прищурив глаза, смотрит в сторону, словно видит там что-то интересное. Рама обвита венком из веточек туи и каких-то живых, видимо домашних, цветов. В почетном карауле, сменяя друг друга, стояли пионеры. В ту пору в Насренской школе их было всего шестеро, так что детишки заметно устали, пока длилось торжественное собрание.

Римас Печюра пристально наблюдал за всем, однако не нашел, к чему придраться: подготовлено все было тщательно, конечно, по тем возможностям, которыми располагала сельская школа в глубинке. Казалось, и выступавших не в чем было упрекнуть: председатель сельсовета прочитал то, что выписал из газет, а директор Лиздянис даже блеснул завидным красноречием. Он вообще придерживался принципа, что педагогу негоже говорить по бумажке, что он должен свободно демонстрировать свою мудрость, свою эрудицию. И сначала у него получалось неплохо: он выразительно и к месту приводил разные стихи, шпарил на память длинные цитаты, находил новые эпитеты для прославленного юбиляра. А вот под конец начал вдруг путаться, будто забыл выученный наизусть текст.

Печюра насторожился: почувствовал, что растерявшийся оратор не знает, как закончить свою речь. На конец Лиздянис торжественно произнес: «Мы будем его уважать и любить до гробовой доски».

Концовка прозвучала двусмысленно. И сам Лиздянис почувствовал, что ляпнул что-то не то. С трибуны сошел раскрасневшийся, с выступившими на лбу капельками пота. Руки дрожали. Незаметно покосился на представителя волости: тот сидел, опустив глаза, словно пристыженный, но на губах играла ироническая усмешка. Директор разволновался еще больше. Первый раз в жизни ругал себя, что не читал по бумажке. Казалось, язык заплелся и против его воли ляпнул слова, выплывшие из некогда услышанной банальной песенки. Теперь их уже не поймаешь, не воротишь. Представитель, разумеется, обратил внимание. Вернется в волость и всем расскажет. Чего доброго, еще и от себя добавит, приукрасит. Разве трудно эти случайно вырвавшиеся слова истолковать в том смысле, коего несчастный оратор вовсе и не предполагал?!

Когда торжественное собрание кончилось, Лиздянис подошел к Римасу Печюре и стал оправдываться:

— Такого со мной еще не случалось. Растерялся… Разволновался… Хотел сказать одно, а сказал другое… Самому неловко.

Представитель загадочно молчал. Бросил на директора беглый иронический взгляд и, отвернувшись, продолжал что-то объяснять председателю сельсовета. Видел, что Лиздянис испуган, и хотел нарочно подольше помучить его. Пусть подрожат у старика коленки! Вот чего стоит буржуазное образование — выступить толком не умеет! А может, только прикидывается? Может, специально подбросил учащимся свою двусмысленную фразу? Какие могут быть намеки на гробовую доску, если празднуем такой величественный и светлый юбилей?!

Римас Печюра мысленно так выстраивал свои обвинения, словно кто-то наверху уже слушал его отчет. На самом деле в глубине души сам себе не верил: было ясно, что не по злой воле человек оговорился. Да и ничего страшного не сказал. И у более ответственных ораторов иногда вылетает не то словцо. А как разволновался! Даже пот прошиб. Нет, надо войти в его положение.

Но тут же включился противоречащий голос. Словно в Печюре таились два разных человека, споривших между собой.

Ошибиться можно, можно и оговориться, но только не в такой ответственный момент, осуждал директора этот второй голос. Когда речь идет о товарище Сталине, каждое слово должно быть точным, обдуманным, взвешенным. Своим неудачным выражением Лиздянис нанес вред. Да, это не что иное, как вредительская акция!

Римас Печюра решительно отказался от ужина, на который настойчиво приглашал директор, и ушел из школы с председателем сельсовета. Шагая по темной деревенской улочке, он уже сожалел, что все так сложилось. Посидеть за богато накрытым столом вместе с учителями куда приятнее, чем плестись по сугробам, но принципиальность не позволяла поступить иначе.

В холодной и неуютной избе председателя сельсовета вместе с хозяином они распили бутылку самогона, закусили прошлогодним салом, и Печюра собрался спать. В какой-то момент, согревшись от выпивки и на время утратив твердую принципиальность, он захотел было вернуться в школу. Соблазнял обещанный ужин, и даже те две молоденькие учительницы казались ему теперь довольно симпатичными. Парень глянул в окно: все яростнее кружила метель. В такую погодку, как говаривали в старину, черти свадьбу играют. Да и неизвестно еще, кто может повстречаться. Посомневавшись минуту, он вытянулся на кровати.

Утром, когда Римас Печюра еще только умывался принесенной со двора ледяной водой, в дверь председателя сельсовета постучался директор школы. Если вчера из-за своей неудачной речи он раскраснелся, то сегодня был бледен, под глазами чернели круги — было ясно, что спал плохо. Однако своего дурного самочувствия Лиздянис старался не показать — даже шутил; пригласил гостя вместе с председателем зайти в школу позавтракать.

Такой откровенный подхалимаж и навязчивое гостеприимство выглядели подозрительно. Может быть, этот интеллигент старой закваски хочет заманить его, Римаса Печюру, в какую-нибудь ловушку? Или, по крайней мере, связать своими любезностями руки представителю волости, чтобы он не посмел представить начальству объективную информацию?