Пятрас Жичкус между тем томился от безделья, то выходя во двор к товарищам, то снова возвращаясь в избу. Он пытался успокоить хозяев, что все обойдется, нужно только набраться терпения и дождаться возвращения лейтенанта, однако голос его звучал не слишком уверенно. Жичкус знал — власти не любят, когда кто-то пытается расстроить их планы. Отчитают его, скажут, не мути, Жичкус, воду, лучше делай, что тебе приказано. И надо же было такому случиться! Вот это встреча! Пятрас чувствовал себя подавленно, будто он больше всех виноват в том, что случилось. За два года службы Пятрас научился неукоснительно исполнять любой приказ, ни в чем не сомневаться, поскольку все действия новой власти, безусловно, справедливы. И если людей увозят в ссылку, значит, так нужно. Этого требует классовая борьба. Такими словами им объясняли обычно все происходящее, и все оправдывали. Но вчера Пятрас Жичкус, по правде говоря, не по уставу расстроился — вывозили семью с малолетними ребятишками. Он увидел их испуганные глазенки, и у него защемило сердце. И это в то время, когда нужно было действовать с суровым видом, не выдать накатившей слабости, своими решительными, грубыми действиями показать, что эти люди враждебны ему. Вечером переполненный грузовик вернулся в Кликунай — Пятрас стоял в углу кузова с винтовкой в руках. Он ужасно устал, однако всю ночь так и не смог сомкнуть глаза. Рано утром, выпив натощак стакан чая, Пятрас опять отправился на службу, не догадываясь, что новый день принесет испытания посерьезнее прежних.

Улучив момент, Жичкус отозвал Довиле в сторонку.

— Я хочу помочь тебе, — с жаром начал он. — Ты ведь здесь очутилась совершенно случайно, работаешь и прописана в другом месте, а значит, ничего общего с семьей родителей не имеешь. Пока нет лейтенанта, уноси отсюда ноги — я разрешаю. А в Литве можешь оставаться.

Округлив глаза, девушка недоуменно смотрела на бывшего одноклассника. На какой-то миг в голове мелькнула соблазнительная мысль: почему бы и не послушаться умного совета? Но это была лишь минутная слабость.

— Хочешь, чтобы я предала родителей, оставила их в трудную минуту? Никогда! Я поеду с ними! — решительно сказала Довиле, отшатнувшись от милиционера.

Больше она не подходила к нему — безучастно наблюдала, как по двору слоняются без дела вооруженные мужчины.

Но вот во двор влетел на взмыленной лошади всадник. Мелькнула под окном темная тень. Краснощекий лейтенант, громко стуча сапогами, ввалился в избу и торжественно заявил:

— Скажи мне спасибо, Мажримас! Оставляем тебя! Выставляй по этому случаю бутылку, а хозяйка пусть зажарит нам яичницу!

Взрослые и дети облегченно вздохнули. Обрадованные таким поворотом событий хозяева кинулись исполнять приказание. И только Довиле не смогла преодолеть неприязнь к Пятрасу Жичкусу. Не ответив на его прощальные слова, она резко повернулась и исчезла в спальне. Как разрядка после напряжения на девушку накатила слабость. Она упала на постель, уткнулась лицом в подушку и разрыдалась. Довиле и сама не знала, чего она плакала. Просто ей было жаль себя, родителей, весь белый свет. И лишь когда в доме стихло, девушка встала, подошла к окну и посмотрела в сторону дороги — следом за пустой пароконной телегой, сгорбившись, как под тяжестью невидимой ноши, понуро брел Пятрас Жичкус. Впервые Довиле пожалела этого человека.

В окно школы вливалось по-весеннему ласковое солнце. Объясняя урок, Довиле встала спиной к нему, чтобы чувствовать тепло солнечных лучей. Время от времени она бросала взгляд в школьный двор, любуясь первой сочной зеленью, кустами сирени, на которой уже распустились листья, кудрявым кленом у колодца. Поляна была усеяна желтыми одуванчиками. Только на акациях, что росли вдоль дорожки, еще набухали почки. Они всегда зацветали последними, зато осенью и после заморозков на их ветвях продолжали трепетать зеленые листья.

«Дин-дон! Дин-дон!» — поплыл в бодрящем голубом воздухе колокольный звон, доносящийся со стороны кладбищенской часовни. Привычный в этих местах звук, не более. Во время уроков дети вообще не слышали его. На поросший соснами холмистый погост деревни Луксненай привозят покойников со всей Кликунайской волости. Поначалу Довиле, услышав колокольный звон, чувствовала непонятную тревогу и даже страх, но со временем свыклась и перестала обращать на похоронные процессии внимание. Так уж устроена жизнь: каждый день рождаются и умирают люди. Но трудно оставаться спокойной, когда уходят из жизни еще молодые, не успевшие прожить отмеренный им срок. А деревенские ребятишки не раз рассказывали учительнице о таких нелепых смертях: чьего-то соседа убило током, а другой сам погиб по пьяной лавочке, третьего настигла шальная пуля, и его нашли мертвым возле дороги.

На прошлой неделе неподалеку от часовни похоронили учителя Кальтяниса из соседней деревни. Он был комсомольцем. Поздно вечером в его окно, как заплутавшая пчела, влетела пуля. И хотя учительствовал он в другой школе, но проводить его пришли и учителя из Луксненай. Прислонившись к стволу сосны, Довиле задумчиво застыла с букетом в руках. Она рассеянно пропускала мимо ушей громкие речи ораторов, эхом разносящиеся далеко окрест, внимательно разглядывая совсем молоденькую беременную женщину, вдову покойного. Та стояла с закрытыми глазами у разверстой могилы, опираясь на руку брата, бледная и измученная. Горе ее было таким глубоким, что женщина не видела и не слышала ничего вокруг. Издалека она казалась черным изваянием, установленным на свежем, желтом песке. «Да, ей так тяжело, — подумала Довиле, — но каково будет тому, кто еще только собирается прийти в этот мир? Как сложится его судьба?» Учительницу взволновала трагедия, она восприняла боль незнакомой женщины как свою. И в то же время к тягостному ощущению утраты примешивалось нечто иное, непонятное. Довиле чувствовала подавленность, которая постепенно переросла во вполне осознанное понимание вины перед страдалицей. Хотя какое отношение имела сельская учительница к гибели комсомольца Кальтяниса? Этим вопросом Довиле пыталась подавить угрызения совести. Разве она желала ему зла? И все-таки она испытывала неловкость, находясь среди этих людей. Уж не потому ли, что Довиле любит одного из тех, чья пуля лишила жизни молодого учителя? Ведь Шарунаса в этих местах нет. Его отряд действует в других лесах, значит, не по его вине погиб этот человек. Не в его власти было предотвратить эту смерть. Судьбой Кальтяниса распорядились другие.

Довиле торопливо, будто боясь, что ее прогонят, положила цветы на свежий могильный холм и ушла. По дороге домой она продолжала терзаться новыми мучительными размышлениями. Ну а если бы Папоротник орудовал в луксненских лесах, что тогда? Снова и снова задавала себе этот вопрос девушка и не находила на него ответа.

Довиле одним духом взлетела на второй этаж и, нашарив в сумочке тяжелый ключ, отперла дверь. Хотела было шагнуть внутрь, но внимание ее привлекло белое пятно на полу. Конверт. Видно, недавно подсунули под дверь. Девушка с опаской подняла его и стала вертеть в руках, не решаясь вскрыть. В нем оказался скромный листок бумаги, исписанный знакомым почерком. Довиле пробежала письмо глазами.

Записка была без подписи, но Довиле и без того поняла, кто ее написал.

Прочитав письмецо, девушка обрадовалась и испугалась одновременно. Мысль о том, что вскоре она обнимет любимого, заставляла сильнее биться сердце. Значит, он жив, выжил в этом кишащем опасностями мире! Однако Довиле тут же гнала прочь радужные надежды, напоминая себе, как хрупко и непредсказуемо ее счастье, что оно не прозрачно, а замутнено постоянной тревогой, как не бывает чистой вешняя вода во время разлива.

На следующий день учительница не могла заставить себя сосредоточиться на уроках, она почти не слушала вызванных к доске учеников и все время тревожно поглядывала в окно. А вечером, когда солнце низко повисло над потемневшим сосняком, Довиле заперла дрожащей рукой дверь комнатки и сбежала по лестнице вниз. На первом этаже тетушка Леокадия протирала влажной тряпкой полы в коридоре. Искоса посмотрев на учительницу, уборщица продолжала свою работу. «Она наверняка знает, куда я собралась, — подумала Довиле. — Иначе кто же доставил мне письмо?»