— Пожалуй, тепла еще хватит, две охапки как-никак сжег, — заявлял он и, потоптавшись, уходил на свою половину.

Так и пробегали дни, заполненные для каждого своими делами и своими заботами: супруги уходили на ферму, а Сигита Армонайте с их дочкой в школу. Виделись они только спозаранку или под вечер, когда все возвращались домой, да и то не каждый день, поскольку учительница часто задерживалась в школе и возвращалась к себе в горницу, когда на половине хозяев было уже темно.

В это время Барвайнис обычно еще не спал и, приподняв голову над подушкой, начинал прислушиваться к шагам жилички, а затем сразу же принимался храпеть.

Как-то вечером до Барвайниса донеслись приглушенные голоса — возле дома разговаривали мужчина и женщина. Они долго о чем-то беседовали вполголоса у входа в застекленные сени, а потом осторожно вошли друг за другом в дом. Чуя присутствие постороннего, во дворе заливалась лаем собака. В окно хлестал холодный осенний дождь и чиркал по крыше оголенными ветвями окоченевший клен. Сон не шел, и санитар беспокойно ворочался в постели, изредка приподнимая голову и вслушиваясь в голоса, едва доносившиеся из комнаты учительницы. «Кто бы это мог быть? — строил догадки Барвайнис. — Директор школы? Он, правда, человек женатый, однако ж не прочь позариться на других. А может, агроном или приезжий какой?» Казалось, знай Барвайнис, кто там, и можно бы с легким сердцем заснуть. Не в силах справиться с беспокойством, он встал и прошлепал по холодному полу на кухню. Зачерпнул воды из ведра. Каждый глоток, как тугой комок досады, с трудом проходил в горло, и вскоре по всему телу разлился холод.

Стоя в кромешной тьме и ощущая, казалось, самой кожей окружающие предметы — холод жестяного ведра, слабое, остывающее тепло печи, сырость и кисловатый дух повешенной для просушки тряпки и полуистертую шероховатость краев стола, — мужчина прислушивался к ленивому повизгиванию собаки. И почему-то Барвайнис почувствовал неприязнь к добросовестному стражу дома, будто именно он и не давал спокойно спать. Набросив прямо на белье старый тулуп, санитар осторожно отворил сначала одну дверь, потом другую и очутился на мокром пороге. Пес тут же смолк и, виляя хвостом, принялся молотить им о стену.

— Пошел спать! Брысь! — приказал хозяин, а сам по-кошачьи спустился с приступка на землю и крадучись вышел на дорогу. Оттуда лучше было видно освещенное окошко учительницы.

Мужчина и девушка сидели за круглым столом посередине комнаты и весело о чем-то беседовали. Да, это был директор школы, кучерявый, толстогубый. Как раз в этот момент он встал и, видно, собирался прощаться. Барвайнис поспешно скрылся во дворе. Потом, продрогший и успокоенный, забрался в остывшую постель. Теперь-то уж он мгновенно уснет.

— У тебя что, с животом неладно? — пробормотала спросонья жена, поворачиваясь на другой бок.

Муж ничего не ответил — он погружался в сладкий сон.

Наутро первой, как всегда, поднялась жена Барвайниса, за ней сам хозяин и под конец выбрались из постелей их дочь и жиличка.

Учительница обычно пробегала за водой к колодцу через кухню, ее легкий халатик не был застегнут на последние пуговицы, во дворе озорной ветер подхватывал и трепал полы. И всегда Сигита Армонайте была оживленна и приветлива, всегда у нее находилось для каждого доброе слово.

— Хозяйка, сегодня в школе замечательный фильм будут показывать — «Белая птица с черной отметиной». Обязательно приходите вдвоем, — задержалась на минутку с ведром девушка.

— Во сколько? — спросила женщина.

— В семь.

Барвайнис точил ножницы на полуистертом бруске. Он лишь покосился в сторону девушки и продолжал работу.

— Как там дочка наша? Не слишком вам докучает? — поинтересовалась Барвайнене.

— Что вы! Сидит спокойненько на первой парте и знай себе рисует, аж карандаши трещат, — по полтетради за урок. Верно, художницей будет, — весело ответила учительница.

Барвайнис еще сильнее втянул голову в плечи и еще яростнее принялся затачивать ножницы. Самым больным местом в его жизни была дочь. С виду вроде нормальная, не хуже сверстниц, а вот соображение что у трехлетнего ребенка. Никто ему растолковать не мог, почему так случилось, может, детские болезни тому виной или от рождения она такая — один бог ведает. Как-то раз наткнулся он в газете на статью, где говорилось, что, мол, ребенок, зачатый пьяными родителями, может родиться ненормальным. И стал он ворошить свою память, стараясь припомнить, как же тогда все было. Как назло, в тот год после свадьбы поводов выпить было хоть отбавляй, он же рюмкой не брезговал, так что всякое могло случиться. Эта мысль постоянно терзала санитара. От одного только вида бутылки с водкой ему становилось тошно. Не брал больше в рот ни капли, на удивление соседям и жене. Истинную причину такого воздержания он ей не объяснял, потому что не любитель был делиться с кем-нибудь своими переживаниями. Разве что по неосторожно вырвавшемуся слову или намеку, по изменившемуся взгляду или нервно вздрагивающим желвакам можно было догадаться, что творится на душе у Барвайниса.

Несчастная дочь стала и причиной охлаждения его к жене. Порой на ум ему приходили туманные предположения, что это и ее вина: среди жениной родни было два двоюродных брата, у которых, как в народе говорят, не все дома. Эти догадки и горькие раздумья Барвайнис хранил глубоко в сердце, не вступая ни с кем в откровения и не ища повода снять тяжесть с души. Глядя на дочку или играя с ней, отец следил за каждым ее словом, за каждым поступком в надежде на перемены к лучшему.

Юной учительнице уступили горницу тоже из-за ребенка. А вдруг, если девочке помочь дома, она сможет одолеть несложную науку, которой обучают первоклассников? Что, если она просто опаздывает в своем развитии, с годами, может, все и выровняется?

Нельзя сказать, что молодая постоялица безразлично относилась к девочке. Она заботилась о первокласснице, но на ее учебу сначала смотрела как на забаву. И лишь позднее, уже в начале зимы, засиживаясь подолгу с малышкой за книгой, учительница заметила, что Тересе постепенно начинает улавливать связь между буквами. Сигита захотела испытать свои педагогические способности, сломать неведомую глухую стену, сделать все, чтобы ребенок не видел в буквах лишь черных криволапых жучков. И она настойчиво каждый день занималась с девочкой, не выпуская ее из своей комнаты по два часа. С трудом, с огромным трудом удавалось ей добиться успеха, пусть даже мало-мальского. Сколько сил пришлось затратить, пока наконец были прочитаны слова: «Мама мелет, а Симас пишет».

Барвайнис любил заходить в комнату учительницы, когда та сидела с его дочерью за столом. Шапку свою он все же стаскивал с головы и засовывал под мышку.

— И мне любопытно послушать, — говорил он и потихоньку устраивался у стенки.

Барвайнису нравилось наблюдать из своего угла за лицом учительницы, сосредоточенным, добрым, по которому иногда пробегала тень досады, которая тут же сменялась прощающей улыбкой. Голос девушки, такой мелодичный и спокойный, ласкал его слух. Казалось, она не дочери, а ему самому что-то объясняет, рассказывает негромко о том, чего не следует обязательно запоминать, нужно только слушать, как слушают журчание ручейка или трели соловья. В эти минуты хозяину нравилось разглядывать в комнате учительницы разные безделушки. С явным любопытством рассматривал он ее одежду — платье, висящее на спинке стула, жакетик на крючке, чулки, сохнущие возле печной дверцы. Барвайнис мысленно представлял, как они охватывают девичий стан, прикрывают плечи, касаются ее ног, и завидовал вещам, потому что им дозволена такая близость.

— Хватит, намаялись небось вы с ней, — прерывал Барвайнис учительницу, почувствовав прохладные нотки в ее голосе.

Поблагодарив, он уводил дочку на свою половину.

В то утро впервые навалило много снегу, все вокруг сияло такой белизной, точно земля и все на ней укрылось белой накрахмаленной простыней. Барвайнис расчистил тропинку до самого большака, чтобы учительнице и ее ученице не пришлось пробираться по сугробам. Остановившись в конце тропы, он оперся на лопату и долго провожал глазами две удаляющиеся фигуры: одну высокую — учительницы, которая шла твердой, изящной походкой, и другую маленькую — его дочери, семенящей рядом рысцой. Он смотрел им вслед, и в нем поднималось желание броситься вдогонку и пойти вместе по этому белому нетронутому снегу. Барвайнис даже лопату к стене поставил и сделал шаг вперед, но сдержался: ну, нагонит он их, а что дальше?! Пусть себе идут! Он же, охваченный безоблачным и светлым, как этот снег, чувством, лучше постоит у забора да порадуется всему, что видит в это ясное зимнее утро.