— Тебе чего?
Так уже случилось однажды, когда мальчик рискнул проникнуть в это гогочущее, гудящее пьяными голосами людское месиво. Вцепился в отцовский рукав и, прижавшись, шепнул на ухо:
— Пошли, папа… пошли… Каштан замерз…
— Скоро приду, — с трудом пробормотал отец, сжимая в руке стакан. — Посижу и приду. А ты пока беги!
Сосед по столу, пьяный, обросший растрепанной бородой, косой мужик привязался к Мартинасу, допытываясь, как его зовут и умеет ли он воровать из телег кнуты.
— Не умею, — сердито отрезал мальчик.
— Чему же тогда тебя в гимназии учат, коли и кнута стибрить не можешь? — притворно удивился косой.
Сидевшие за столом расхохотались.
Мартинас отпрянул от отца и выскочил в дверь. Стыд и горькая досада жгли щеки. Стиснув зубы и сжав кулаки, окинул он взглядом опустевшую, усеянную конскими яблоками и сеном базарную площадь. Помчался через нее бегом, будто кто-то отчаянно гнался за ним. Прибежал в свою комнатушку, бросился на кровать, натянул на голову одеяло и расплакался.
С того раза дожидался отца дома, на улице Глуосню.
В желтом домике Домицеле Мартинас жил не один — тут ютились еще трое гимназистов, привезенных родителями из отдаленных хуторов: два паренька и одна девочка, которая спала в хозяйской комнате. Уроки они готовили за общим длинным столом, сидя друг против друга. Но перо каждый макал в собственную чернильницу. Все были ровесниками — лет двенадцати-тринадцати. Общими были у них интересы, заботы и радости. В минуты отдыха ребята частенько заводили разговор о родителях, братьях и сестрах, о доме, по которому скучали. Не было среди них ни одного, кто не нашел бы для своих родителей доброго слова, с похвалой и гордостью не выделил бы какой-нибудь их достойной черточки. В словах ребят было немало правды, но случалось и так, что незаметно для себя они что-то присочиняли, приукрашивали. Кому же хотелось, чтобы его родители выглядели хуже или глупее других?
Нахваливал своего отца и Мартинас. Гордился его силой и смелостью — качествами, которые, по его мнению, особенно возвышают мужчину. Он интересно рассказывал о некоторых знаменательных случаях, происшедших с отцом. Слово к слову, штрих к штриху рисовал он перед товарищами все более яркий, все более привлекательный образ отца. Но как быть теперь, как хвастаться его силой, когда подкашиваются отцовские ноги, когда пустая корзина в руке швыряет его из стороны в сторону, словно он тащит тяжелый мешок с картошкой? Мартинас что угодно готов был отдать, только бы никто не увидел его отца, нетвердо стоящего на ногах. Пусть у приятелей сохранится тот образ, который создал он своими рассказами, лишь бы не поблек он, не разбился, не рассыпался! Только светлый образ отца хочет носить он и в своем сердце. Вспоминая, какой он добрый и сильный, сын и себя чувствует куда крепче, тогда ему легче переносить минуты тоски и печали.
Не мог понять Мартинас, что случилось, почему отец начал пить. Ведь прежде этого не было. Или случалось очень редко, по большим праздникам. Мальчик чувствовал, за этой бедой кроется какая-то неизвестная ему, мрачная тайна.
Хозяйка разливала щи по тарелкам, посреди стола уже поднимался пар из чугунка с горячей картошкой. В базарные дни их стол всегда бывал богаче: кто-нибудь из родителей привозил свежую свинину, пахнущие укропом соленые огурчики или хотя бы краснощекие яблоки. Мартинас наверняка повеселел бы, как его товарищи, если бы не покалывающая грудь тревога. Но сейчас он торопливо хлебал щи, будто спешил куда-то. Попытался после обеда заглянуть в книгу, но сосредоточиться не мог. Мысли уводили прочь из-за стола, вспоминался Каштан, мерзнущий возле костельной стены, тревожили думы об отце.
— Пойду погляжу жеребца. Может, уже все сено подобрал. — Мартинас накинул ватничек, нахлобучил шапку и вышел.
День холодный, унылый, придавленный серым, низким небом. Гололед. В низинках и ухабах на мостовой поблескивал сухой ледок, вобравший в себя всю воду. Временами в воздухе начинали летать редкие, несмелые снежинки. Они смешивались с пылью, проваливались меж замерзшими травинками, цеплялись за стволы замшелых деревьев, а на теплой лошадиной спине или на лице человека — таяли. Казалось, сама земля ловила и уничтожала этих первых посланцев зимы. Ей еще хотелось оставаться обнаженной, она еще не настолько замерзла, чтобы прятаться под снежными простынями.
Изрядно поредел возле костельной стены тележный ряд. Когда возвращался из гимназии, стоявшие одна подле другой телеги напоминали огромный гребень, выброшенный на площадь. Теперь из него повыщербилось уже немало зубьев. Какой-то мужик в черном полушубке, покрикивая, выводил задом из ряда саврасую кобыленку. Телега с длинными оглоблями медленно выползала на открытое место, пока наконец можно было ее развернуть и поставить на дорогу. Черный полушубок пристроился на голой доске, перекинутой через грядки, и взмахнул высоко поднятым кнутом. Ленивая кобылка замотала головой и неторопливо зашагала вперед. Мимо Мартинаса прогромыхали колеса, и телега исчезла за поворотом. Ноздри его ощутили знакомый запах конского пота и сухого клевера.
Каштан стоял, понуро опустив голову и прикрыв глаза. Перед ним — ни клочка сена. Услышав шаги Мартинаса, оживился. Мальчик похлопал его по шее, почесал лоб, ласково заговорил. Уши жеребца встали торчком, он с интересом косился на паренька. Казалось, действительно радуется тому, что свой человек не забыл его, развеял унылое ожидание.
Тем временем Мартинас собрал с телеги остатки сена и положил небольшую охапочку перед лошадью. Та сразу же зашевелила широкими серыми губами, на зубах захрустели сухие стебельки. Этот неторопливый хруст успокоил сердце мальчугана. Им овладевала дремота — уставившись на медленно шевелящиеся мягкие губы, он до тех пор слушал аппетитное похрустывание, пока сам не ощутил во рту сладковатый вкус сена. Сглотнул слюну, еще раз повел ладонью по лошадиному крупу, отпустил узел чересседельника на оглобле и неторопливо побрел домой. Пока еще нечего и надеяться, что отец скоро появится. На дорогу выезжали самые дальние. Кто жил поближе, дождутся сумерек, а некоторые — и темноты.
Мартинас вновь сидел за столом, уложив перед собой книгу, но глаза его то и дело обращались к окну. За ним мелькали проходящие мимо, доносился перестук их шагов, отдельные слова. Вскоре после этого от стены костела отчаливала очередная телега.
Не выходя из дома, Мартинас чувствовал, как с каждой минутой все более и более одиноко становится Каштану у высокой каменной ограды. Он не удержался и снова нахлобучил шапку. На этот раз жеребец был чем-то встревожен, топтался на месте, иногда отступал назад, так что повод натягивался, как струна, или подавался вперед и упирался грудью в бревно.
Мартинас попытался успокоить Каштана, опять огладил шею, снял с передка пеструю подстилку и накинул ему на спину. Глядишь, будет потеплее. И в самом деле лошадь успокоилась, терлась мордой о плечо мальчика, словно благодарила его или просила еще о чем-то. «Верно, пить хочет», — предположил Мартинас. Сбегал домой, взял у хозяйки ведро. Гремя им, побежал к третьему от них дому, к колодцу. Долго раскручивалась цепь. Зато вода холодная и вкусная. Каштан даже тихонько заржал, услыхав плеск воды. Пил жадно. После каждого глотка, словно отсчитывая их, прядал ушами. Поднимал голову, передыхал, постукивал замерзшими зубами и снова пил.
Мартинас еще раз осмотрел телегу, все сено уже подобрано. Нечем покормить. Только бы отец не очень задерживался!
Шел час за часом… Теперь в сумерках виднеется лишь одна телега. Мальчик тайком отрезал от хлебного каравая толстый ломоть и, сунув его под ватник, вынес на улицу. Каштан с большим удовольствием сжевал это лакомство. Даже в темноте было видно, какими теплыми глазами смотрел он на паренька. Умел бы говорить, наверняка сказал бы что-то хорошее. Еще никогда они — лошадь и мальчик — не были так близки. Дома на это никогда не хватало времени. Каждый был занят своими делами. Но после нынешнего унылого и холодного дня мальчику верилось, что на хуторе Каштан встретит его теперь совсем по-другому — как старого, доброго друга.
